Итак, мы жили во времянке Жданова. Опять социальная обида: мы живем не в «доме Драгунского», а во «времянке Жданова».

Именно в этом маленьком домике мой папа впервые заболел, перенес первый то ли сильнейший гипертонический криз, то ли легкий инсульт. Это было лето после моего девятого класса. Мы ехали на машине на дачу. Калужское шоссе тогда было очень узкое – но и машин было мало. Чтобы двум машинам спокойно разъехаться, каждая должна была чуть-чуть взять вправо. Вот мы ехали, и внезапно из-за поворота вылетел огромный самосвал. Он шел прямо нам в лоб. Но папа буквально в последние полсекунды сумел отвернуть машину в сторону. Я помню, как мы с мамой чуть не стукнулись висками, как заскрипели тормоза и колеса, наша машина застыла возле кювета, но этот здоровенный самосвалище просвистел мимо нас. Папа повернулся к нам – мы с мамой оба сидели на заднем сиденье. Он сказал неожиданно слабым голосом: «Алёна, Дениска (мою маму Аллу он звал Алёной), я просто чуть не умер. Вы хоть понимаете, что только что было?» – «Да, – сказали мы. – Да, папочка. Да, Витенька. Отдохни», – заговорили мы на разные голоса. Мама пересела на переднее сиденье рядом с папой, вытащила платок, отерла ему лицо. Папа был совсем бледный. Как лист бумаги, как в книгах пишут. Я это увидел через зеркало заднего вида. Папа посидел немножко, отдышался, и мы потихонечку поехали дальше.

Приехали на дачу. Пообедали. Все было вроде хорошо. И папа себя вроде бы неплохо чувствовал. А потом он решил немножко порубить деревья. Ну, деревья – это сильно сказано. У нас на участке росли какие-то тонкие побеги, лозина, как называл ее я, и мы постоянно расчищали от нее участок. И вот папа взял топор, встряхнулся, размялся – мы с папой вообще очень любили работать топором. Кроме того, у меня была домашняя обязанность: нарубить дров для печки. И вот папа рубанул одно деревце, другое, потом размахнулся как следует и вдруг опустил топор, покраснел (я заметил, что тогда в машине он был бледный, а сейчас стал совсем красный) и сказал… я не помню точно, что именно он сказал, но как-то пожаловался: голова болит, голова кружится, тошнит – что-то в этом роде. Мы с мамой отвели его в домик, уложили на кровать. У него началась сильнейшая рвота. Мы таскали какие-то тазики – это было ужасно: в домике не было ни сортира, ни водопровода. Но как-то справлялись.

Батюшки, я совершенно забыл, где тогда была маленькая Ксюша. Она ведь уже родилась к тому времени, она родилась в 1965-м, а это было лето 1967-го. Может быть, она ехала с нами в машине? Или ждала нас с няней на даче? Смешно, но в этом крохотном домике помещались не только мы с мамой и папой, но еще и Ксюша с няней. А до этого – иногда еще и бабушка.

Вызвали скорую. Врач тут же предложил ехать в больницу. Но папа отказался, сказав странную, какую-то беспомощную фразу: «Не поеду в больницу без Алёны. Кто мне там голову подержит?» Голову подержит – была тогда такая манера и привычка: когда человека рвало, считалось, что кто-то должен рукой поддерживать ему лоб. Врач улыбнулся, сказал: «Нянечка подержит, если надо будет». Но папа махнул рукой и ехать отказался. Мама страшно боялась, что у него инфаркт. Это сейчас, когда приезжает скорая помощь, врач или его помощник тут же достает маленький чемоданчик и нашлепывает на грудь присоски с проводками; вжик-вжик – и через три минуты ленточка кардиограммы у него в руках, и насчет инфаркта, был он или нет, все становится ясно. Но тогда эти аппараты были еще стационарными, наверное. Врач скорой помощи ничего не мог сказать, хотя говорил, что сердце работает вроде нормально. Но на всякий случай не забыл добавить: «Оно и после инфаркта бывает – на слух работает нормально». В общем, мама металась от нашего дома до каких-то домов знакомых, где был телефон.

Потом папе немножечко полегчало, и его перевезли в Москву. По-моему, даже на нашей машине. Кто-то сел за руль, а папа сидел на заднем сиденье, положив руки на спинку шоферского сиденья, а голову на руки и прикрыв глаза, потому что у него кружилась голова. Приехали в Москву, отвезли его в поликлинику, и мама радостно позвонила мне по телефону оттуда, прямо из кабинета врача: «Слава богу, не инфаркт, какое счастье!» И я тоже обрадовался. Мы тогда не думали, что есть вещи куда более тяжелые и опасные, чем инфаркт. Уже потом мне рассказывали, что знаменитый профессор Смоленский, входя в палату, где лежал пациент с инфарктом, говорил ему: «Поздравляю вас. Вы уже переболели инфарктом. А мне инфаркт еще только предстоит». Очевидно, у моего бедного папы случился легкий ишемический инсульт. Ну или так – динамическое нарушение мозгового кровообращения на грани с инсультом.

Он начал потихонечку слабеть, дряхлеть и вообще, как тогда говорилось, «съезжать». Начались сильные головные боли, постоянные скачки давления. Он всегда был гипертоником, но тогда это началось с новой силой. Плюс к тому другие тревожные знаки органического поражения центральной нервной системы. Это был 1967 год. Жить ему оставалось чуть меньше пяти лет.

Поначалу все эти неприятные признаки совсем не проявлялись – все было хорошо, почти как раньше. Но именно что почти. Это роковое «почти» видно только задним числом. Когда пытаешься что-то сравнить и вспомнить. А тогда казалось, что всё в порядке. Ну, голова болит, но у него всегда побаливала голова. Ну, высокое давление, но у него всегда было высокое давление. Ну, раздражительный и требовательный – но он всегда был раздражительный и требовательный. Он немного «слабодушен», как говорят врачи, то есть, попросту говоря, слезы близко? Ну да. Но я помню, как он плакал безо всяких инсультов, когда умер Зяма Сажин, когда умер Женя Крейнин, и даже помню, когда где-то в ресторане ВТО Семен Гушанский, уже крепко выпивший, читал семьдесят третий сонет Шекспира, и на словах «нет цены Свиданьям, дни которых сочтены» они оба, Семен и папа, заплакали. Ну, скажем так, уронили слезу. Ну выпили, что делать. Ну, или просто так. В конце концов, знаменитая шолоховская «скупая мужская» тоже не с неба упала. Так что скажу в который раз – всё было вроде бы как было.

Я поступил на филфак. Папа был рад и горд. После приказа о зачислении мы с ним пошли в ресторан ЦДЛ и там очень вкусно пообедали. Я пил вино, а он, может быть, маленькую рюмочку