Мечта отца казалась довольно скромной, к тому же в последние годы пребывания Джорджа в школе св.Варфоломея и в первые годы его в Принстоне она не расходилась с его собственными планами. В те годы он был еще молод и весьма охотно ездил домой на рождественские каникулы: навестить дедушку в Рихтервилле, получить подарки у рихтервиллских родственников, побывать на молодежной вечеринке в Гиббсвилле (его «акции» в гиббсвиллском обществе поднялись в цене сразу же, как только он поступил в школу св.Варфоломея, куда ни один уроженец Гиббсвилла и не пытался устроить своего сына), поесть жирных сластей, приготовленных по немецким рецептам, жареной курятины с вафлями, покататься на лошадях, запряженных в сани. На вечеринках в Филадельфии ему бывало приятно и весело, но не так, как в родных местах. Филадельфийские вечеринки бывали приятны, поскольку он видел, что нравится местным девушкам. Вечеринки в округе Лантененго бывали приятны не только потому, что Джордж Локвуд нравился девушкам, но и потому, что мог не бояться оказывать кому-то из них предпочтение. В Гиббсвилле все без исключения знали, кто он. Это не означало, что он пользовался всеобщей любовью: некоторые мальчики и их отцы относились к нему враждебно, некоторые — безразлично. Но они знали его, и это главное. Он был молод, но не настолько, чтобы не ценить признание.

Жизнь в Шведской Гавани была приятна и в будни. В школе св.Варфоломея хвастовство не поощрялось. Джордж Локвуд, как и его товарищи, мог назвать мальчиков, родители которых владели яхтами, приспособленными для плавания в открытом море, и табунами скаковых лошадей; но были и такие, кто, имея средства и на яхты и на лошадей, предпочитали обходиться без них. Поэтому не всегда можно было отличить неприметных сыновей экономных, но очень богатых родителей от детей, чьи родители были экономны и небогаты. В школе св.Варфоломея собралось столько богатства, что упоминать о нем было неприлично. Всякое выставление богатства напоказ считалось вульгарным. Школу эту, с точки зрения ее требований к поступающим, едва ли можно было назвать демократичной; первым условием приема был вес в обществе, подкрепленный более чем достаточным капиталом, поэтому Джорджа Локвуда ни за что бы не приняли без помощи Морриса Хомстеда и Гарри Пенна Даунса, которые поручились за его отца как за приемлемого, хотя и не совсем подходящего. На протяжении девятнадцатого столетия в школу не приняли ни одного еврея, даже если он принадлежал к сефардской аристократии[17], и ни одного католика, даже если он был родом из Мэриленда или Луизианы. Никто из уроженцев обширной территории от Чарльстона до Нового Орлеана не соответствовал социальному критерию Артура Фрэнсиса Ферриса, он не желал принимать сыновей пивоваров (для сыновей винокуров, принадлежавших к джентри, делались исключения), мясопромышленников, баптистов, зубных врачей, итальянцев, южно-американцев, оперных певцов (как мужчин, так и женщин). Священнослужитель в гетрах мог скорее рассчитывать на поступление своего сына в школу св.Варфоломея, чем проповедник Евангелия в пиджачной паре, а сын хирурга имел больше шансов, чем сын терапевта. Президент сельского банка устроил своего сына в школу на целое поколение раньше кассира крупного городского банка. (Вместе с тем евреям, католикам, жителям Алабамы, пивоварам, мясопромышленникам, баптистам, зубным врачам, итальянцам, южноамериканцам, тенорам, пресвитерианцам, врачам общей практики или кассирам банков не возбранялось добиваться исключений.) Укомплектовав же нужный ему контингент учащихся, Артур Фрэнсис Феррис старался насколько мог поставить их всех на равную ногу. Будучи сам по природе деспотом, он деспотично требовал, чтобы мальчики вели себя демократично. Ребята одинаково одевались, хотя и не носили военной формы, и напоминали своим внешним видом питомцев Итона; сами стелили себе постели и мыли умывальные раковины, строем переходили из одной классной комнаты в другую. Строгость Ферриса в отношении наличных денег делала эти деньги незаконным платежным средством, а самым богатым мальчиком при всех обстоятельствах считался тот, кто заслуживал такие незначительные привилегии, как право делать уроки в собственной комнате и не гасить света после девяти тридцати вечера. Иногда такими привилегиями пользовался и Джордж Локвуд, хотя его ни разу не избирали старостой группы или школы. Демократизация школьного быта сделала его весьма восприимчивым к лести, дружескому расположению, подобострастию и заискиванию, которые ждали его в Шведской Гавани, Рихтервилле и Гиббсвилле. Растущее убеждение в том, что он умнее и способнее своих соучеников, и внимание со стороны девушек и женщин развили в нем то подавляемое в школе св.Варфоломея чувство превосходства, которое нашло благоприятную почву у него лома. В этом умонастроении он и поступил на первый курс Принстонского университета. Он уже тогда избрал Шведскую Гавань своим всегдашним местом жительства, таким образом выполнив первое условие Дела Локвудов.

В Принстоне несколько фальшивого демократического духа школы св.Варфоломея не было и следа. Кроме Джорджа, туда поступил только «Чикаго»; все их соученики пошли в Гарвардский, Йельский, а филадельфийцы — в Пенсильванский университеты. Но на втором, предпоследнем и последнем курсах Принстона учились восемь бывших питомцев школы св.Варфоломея, которые заняли в университетской социальной иерархии подобающее место и тем облегчили путь Г.-Б.Локвуду и «Чикаго» — Энсону Чэтсуорту. Грозная сила, которую представляли собой юноши из Лоренгвилла и с Хилла[18], служила опорой оборонительного союза выпускников школы св.Варфоломея, каким не могли похвастать те, кто пошел в Гарвард или Йель. Если в годы учебы в приготовительной школе «старички» не особенно жаловали Локвуда и Чэтсуорта, то теперь навещали их и находили нужным бывать вместе с ними на людях. Эти «старички» уже приобрели в Принстоне несколько друзей из числа выпускников приготовительных школ Гротона и Сент-Пола и вовлекли в свою небольшую орбиту Локвуда и Чэтсуорта. Ребята, пришедшие из средних школ Нью-Джерси, Пенсильвании и из менее значительных приготовительных школ, оказались вне этого тайного союза, а поскольку его существование как неофициальной группы таило опасность возникновения официальной корпорации, они, эти парни, всегда могли рассчитывать на членство в одном-двух и более модных обеденных клубах. Клуб, составленный из представителей их кружка, автоматически стал бы так же влиятелен, как любой другой университетский клуб, причем авторитет уже существующих клубов неизбежно упал бы.

В первую же неделю своего пребывания в Принстоне Джордж Бингхем Локвуд обнаружил всю несостоятельность представлений о демократии, которые внушали ему в школе св.Варфоломея. С необычайной легкостью он сбросил одну треть первокурсников со счета за их одежду, но столь же обманчива была и элегантная внешность: среди хорошо одевавшихся новичков были студенты, чье умение одеваться не могло возместить отрицательных качеств, которые не сразу бросались в глаза. Через несколько дней по приезде Джордж Локвуд подружился с хорошо одевавшимся соседом по комнате, о котором ничего не знал, кроме того, что тот приехал из Нью-Йорка, что у него, несомненно, есть деньги и что он, несмотря на свои голубые глаза, француз по происхождению. Звали этого соседа Эдмунд Оберн. Каково же было изумление Джорджа, когда он обнаружил, что фамилия этого человека пишется О'Берн, что он — выходец из католической ирландской семьи и окончил приготовительную школу в Форэме! Джорджу Локвуду не приходилось еще слышать или читать фамилию О'Берн, не приходилось слышать и о приготовительной школе в Форэме, и он чувствовал себя немного обманутым, поскольку не сразу распознал ирландского католика. Потом, узнав О'Берна ближе и наслушавшись его достаточно убийственных отзывов о старшекурсниках и преподавателях, Джордж снова поверил в свое умение разбираться в людях. Если бы он понял с самого начала, что у его друга ирландская фамилия, он бы сразу счел, что его злой юмор не может принадлежать человеку того типа, каким показался ему О'Берн. Этот парень был искушен в житейских делах, остроумен, непочтителен и, по-видимому, одинок. Второе поразившее Джорджа открытие, которое он сделал довольно скоро, заключалось в том, что у О'Берна был старший брат, игравший защитником в футбольной команде. В школе св.Варфоломея в футбол не играли, и Джордж Локвуд ни разу не присутствовал на студенческих матчах. Поэтому О'Берн, вопреки предположениям Джорджа Локвуда, оказался не таким уж одиноким. И вообще О'Берн постоянно ломал представления Джорджа Локвуда о себе. Он был совершенно непривычен для Джорджа Локвуда, чье знакомство с американцами ирландского происхождения ограничивалось обитателями глинобитных домиков в ирландском квартале, расположенном на окраине Шведской Гавани, и еще несколькими извозчиками и конюхами. Отец же О'Берна был врачом, получившим образование в Дублине и, по-видимому, преуспевавшим. Эдмунд — иначе говоря, Нед — дважды был за границей. Отношение О'Берна к Принстону и его социальной системе раздражало Джорджа Локвуда, считавшего, что у его друга не такое положение, чтобы он мог критиковать систему, которая может автоматически отвергнуть его. Но когда О'Берн упомянул о том, что его отец путешествовал по Западным штатам в специальном поезде вместе с одним из Вандербильтов, Локвуд снова был озадачен, ибо этот парень положительно отказывался подчиниться его классификационной схеме. О'Берн хорошо играл в карты и откровенно рассчитывал увеличить свой личный бюджет путем выигрышей у студентов старших курсов. (И действительно, уже в первом семестре только у одного Энсона Чэтсуорта он выиграл более пятисот долларов. «Надо все сделать, чтоб помочь ему сдать экзамены, — говорил он Джорджу. — Ты подтянешь его по математике, а я — по латыни. В предстоящие три года этот парень будет возмещать мне то, что я недополучаю из-за скупости моего старика».)