Со времени уговора с Джорджем Локвудом невинность Элали Фенстермахер оставалась в полной неприкосновенности, и Джорджа Локвуда это устраивало. После первых поцелуев, приведших к уговору, их отношения достигли той точки, когда влюбленность готова была перерасти в страсть. Оба они с такой смущающей ясностью представляли себе теперь интимное значение их будущего брака, что если Элали, например, раскрывала губы, а Джордж прикасался рукой к ее груди или к бедру, то это значило, что либо он, либо она должны освободиться из объятий, а в разговоре они ни за что бы не упомянули ее грудь или ноги.

Джордж Локвуд не был непорочным юношей. Когда он еще учился на первом курсе, отец посоветовал ему посещать одно заведение в Филадельфии. «Здесь ты будешь в безопасности, — сказал Авраам Локвуд. — Но для гарантии не забывай все же мыться». Джорджу не показалось странным, что отец знаком с такими домами: большинство отцов о них знало, а многие ходили туда заранее договариваться насчет своих сыновей и иногда даже давали им практические советы. Однажды, когда Джордж гостил в доме Эзры Дейвенпорта на севере штата Нью-Джерси, служанка миссис Дейвенпорт, француженка, сняла с себя одежду и, вытолкав Эзру из комнаты, соблазнила Джорджа. «Этот Эзра — фу! — сказала она. — Ничто. Он только хочет видеть меня с тобой». Но в одежде она была безобразна, и, когда Джордж приехал к Дейвенпортам во второй раз, ее у них уже не было.

Однажды в поезде, следовавшем из Филадельфии в северном направлении, к Джорджу подсела сильно надушенная женщина в шляпе, украшенной страусовым пером; окинув его несколько раз оценивающим взглядом, она положила ему на колени руку и стала гладить… Когда поезд остановился в Рединге, она вручила ему визитную карточку. «Заходи, милый, когда будешь в наших краях. Перворазрядное заведение, для джентльменов».

Таким образом, имея столь богатый опыт в дополнение к сведениям, почерпнутым из рассказов товарищей по школе св.Варфоломея и Принстону, Джордж Локвуд не был новичком по части чувственных удовольствий. Кроме того, он знал о впечатлении, производимом им на лиц противоположного пола, знал даже тогда, когда эти последние сами того не сознавали. Смелые, бесстыдные женщины (такие, как служанка Дейвенпортов), казалось, угадывали его особый интерес к ним или, во всяком случае, видели в нем партнера в игре. Девушки его круга — сестры и подруги его друзей — были менее откровенны и более строги в обращении, но и они, при всех ограничениях и условностях, благоволили ему больше, чем его сверстникам.

Говорить о том, что успех у девушек доставлял ему чувственные радости, было бы несправедливо и неточно, ибо все делалось для того, чтобы помешать ему остаться с ними наедине. Пять — десять минут полного уединения с девушкой выпадали редко, причем так было даже после уговора с Элали. Девицы находились под неусыпным наблюдением матерей, сестер, братьев, служанок и особенно их сверстниц. В комнату то и дело кто-нибудь заходил: горничная с метелкой из перьев для смахивания пыли, брат, которому вдруг понадобилась какая-то книга, подружка, даже не считавшая нужным хоть как-то объяснить свой приход. Но бдительней всех наблюдали за своим поведением сами влюбленные, вынужденные сдерживать свои чувственные порывы. Бывали случаи, когда Джордж знал, что Элали ждет от него того или иного нескромного шага (которого он не сделает), предвкушает довольствие от этой вольности, столь желанной и ему, по он в самый решительный момент отрывал свои губы от ее губ, и оба они вздыхали. Словно только к поцелую они и стремились. Он не мог сказать, как велико было ее сдерживаемое возбуждение и испытывала ли она его вообще, но почти неизменно в такие минуты она говорила: «Я люблю тебя»; в словах этих звучала признательность — награда, которую он, безусловно, заслуживал.

В том, что он любит Элали, Джордж не сомневался. Удовлетворив свое любопытство всеми известными ему способами, он пришел к выводу, что его чувство прошло все испытания. Он по-прежнему жаждал быть с ней рядом, испытывал потребность писать ей, с нетерпением ждал писем от нее, ему хотелось делиться с ней своими мыслями, рассказывать о мелочах жизни, защищать ее; он принимал за образец ее женские качества и рисовал в своем воображении безумные наслаждения, которые их ждут и за которыми последует безмерная нежность. Потом произошло нечто, удивившее его самого: он полюбил ее брата, проникшись желанием во всем помогать ему. И начал ревновать Элали к ее подруге Милдред Хейнс, с которой та ежедневно встречалась. Кроме того, у него появилось неистребимое желание говорить о ней.

В поисках собеседника он остановил свой выбор на язвительном Неде О'Берне, менее всего подходившем для роли наперсника. Но О'Берну был знаком не только язык иронии, он умел и посочувствовать (Джордж помнил, как быстро О'Берн понял Эзру Дейвенпорта), и проявить душевность.

— Я хочу, чтобы мой брат Пенроуз был шафером, а ты — дружкой, — сказал Джордж Локвуд. В то время они учились на последнем курсе.

— Не компрометируй себя, Джордж. Пригласишь меня, а потом увидишь, как от тебя нос воротить станут.

— А мне наплевать.

— Ну что ж, раз ты так решил…

— Да, решил. Из школы святого Варфоломея никого не буду звать, за исключением, конечно, брата. Из Филадельфии — тоже никого. И из «Плюща» — тоже.

— Даже Эзру? Он же глаза все выплачет.

— Ну, его, может, позову. Кольцо понесет. И еще, может, позову одного мальчика из школы святого Варфоломея.

— Чэтсуорта.

— Верно. Как это ты догадался?

— Наверно, потому, что надеялся. Ему здесь здорово не повезло. Когда-нибудь они об этом пожалеют, черт побери. Чэтсуорт лучше большинства из них.

— Почему ты так считаешь, Нед? Я согласен, но ведь мы с тобой его плохо знаем.

— Сам не знаю. Но в нем есть достоинство. У Энсона Чэтсуорта больше оснований быть членом клуба, чем у меня. И уж наверняка больше, чем у половины тех, кто попал в лучшие клубы. Я думаю, его обошли случайно. Теперь и ты знаешь, как это бывает. Такие ребята, как Чэтсуорт, ничем особенным не выделяются и тем не менее подходят для любого здешнего клуба. Но ни в одном из них кандидатура его не была названа, так как все считали, что это сделают в другом клубе. И все же он не распустил нюни и не ушел из Принстона. Не то что Эзра. Я уверен, что Эзра обмочился от радости, когда его приняли в «Плющ». Я часто задумывался: что побудило их принять его? Мне кажется, у него есть какой-нибудь прапрадед, подписавший Декларацию Независимости.

— Один из предков Чэтсуорта был президентом Гарварда.

— Вот видишь! Если бы Чэтсуорт пошел учиться в Гарвард, то попал бы там в один из лучших клубов. А здесь остался ни с чем. Надо бы нам протащить его в свой клуб.

— Теперь он и сам не пойдет. Кроме того, у меня сейчас много хлопот с кандидатом, которого я уже выдвинул.

— С твоим будущим шурином. Ну и работку тебе дали. Дэйви — неплохой парнишка, но размазня.

— Это не совсем так. С годами он станет лучше.