Утром они не смогли добудиться Шебрека. Вавилонянин стоял предпоследнюю вахту; когда он менял Зуэю, то еще держался Формы; несчастье должно было случиться перед самым рассветом. Он запустил корни, врос в землю. Выкопать не удавалось, пришлось рубить. Вот тогда он пришел в себя — с воплями. Он что-то бормотал, совершенно бессмысленное, никто ничего не мог понять. Из ушей текли потоки клейких слез. Идти он мог только задом, кто-то должен был его вести и следить, чтобы Шебрек не упал или не подпрыгнул слишком высоко — сейчас он был очень легкий, при любом толчке поднимался в воздух. Силой заставили, чтобы он съел двойную порцию, фрукты должны были сделать его потяжелее. Но он изрыгнул их потоком кипящей лавы, которая обожгла ему живот и грудь. Кожа сначала покраснела, потом начал светиться. Угольным пальцем он царапал по ожогу — черные буквы в огне, и те же непонятные звуки.

Выплевывая фонтаны перьев, Ихмет Зайдар указал на север. Пан Бербелек махнул своей палкой.

15 секстилиса, утро. Это не имеет мыстла. Возвращаемся.

В лагере за Черепашьей вавилонянин вернулся к Форме уже через день. Остались шрамы на ладони, на спине, на груди, но с ними мог справиться любой текнитес сомы. Но к медику джурджи он обратился не по их поводу.

— Мбула, мог бы ты приготовить такой яд, который подействовал бы и смог убить только через десять дней, и противоядие для такого яда. Вот здесь и сейчас. Смог бы?

План у Шебрека был следующий: отравить разбойников Ходжрика и послать их в город какоморфов. Пусть вернутся и ответят: только так сохранят себе жизнь. Пять дней туда, пять дней назад — должны успеть. В конце концов, хоть какая-то польза от бандитов будет, раз мы их поим и кормим, польза для знания, для софии. Всего у них было четыре пленника: два разведчика и два раненых из основного отряда, в том числе и тот, за голову которого была назначена награда, Ласточка. У второго раненого было разможжено бедро, для излечения которого, в отсутствие текнитеса сомы, самому Когтю понадобилось бы несколько месяцев. Так что оставался Хамис и его товарищ, Абу Хаджан.

— Ну хорошо, а как мы можем быть уверены, что они не посидят пару дней сразу же за рекой, а потом не вернутся и не наплетут нам баек? — сомневался Зенон.

Пан Бербелек и Шулима обменялись взглядами.

— Вот это меня как раз совсем не беспокоит. Поверь мне, мы сразу узнаем, солгали они или нет, ходили или отсиживались.

Яд Когтя представлял собой черную, вонючую мазь. Вымазанные ею пальцы демиург силой сунул в рот, в уши, анусы, и через пупок — во внутренности обоих бандитов. Те дергались, плевались, проклинали. Шебрек объяснил им все условия, показал противоядие, дал вычерченную на выделанной коже карту и запас еды. Н’Зуи забрали их к Черепашьей Реке и переправили на южный берег.

Для Иеронима началась самая спокойная за всю джурджу неделя. Джунгли здесь, по большей части. Были самыми натуральными африканскими джунглями, какоморфия у флоры была редкой и никогда полной; животные какоморфы встречались чаще, особенно, птицы которые свободно перелетали из Сколиодои за Черепашьей. Очарованные исключительно эффектным экземпляром, девушки решили отловить несколько таких птиц живьем — чтобы забрать с собой в Александрию, там будут держать их в клетках, ни у кого во всем Эгипте ничего подобного нет. Пан Бербелек заметил, что в антосе Навуходоносора ничто не может удержать собственную Форму, чем более она дикая, тем скорее изменяется, приближаясь к Форме кратистоса. Но девушки стояли на своем: пускай даже какорнеоны в неволе частично морфируют — все равно, останется хоть какой-то образ чуда. Н°Зуи сплели из лиан большие сети. Клавдия с Алитеей уходили в джунгли на целый день, забирая с собой по сорок-пятьдесят воинов, иногда даже уговаривая идти с собой и нимрода. Зайдар шастал по джунглям до темноты и после нее, собственно, никогда не ложась спать, а может он все время спал, погруженный в охотничий транс, постоянно идя по следу, на первый взгляд сконцентрированный на чем-то другом, совсем не на том, на что глядел немигающими своими глазами. Вероны с его помощью поймали громадного какоморфа аэра и гидора, туманную бестию, растянутую между деревьями на пару десятков пусов — воздушного спрута, всасывающего, поглощающего, переваривающего на лету птиц, насекомых, летучих мышей. К сожалению, спрут расплылся через несколько часов после смерти, но Шебрек успел его зарисовать, с Веронами, гордо забравшимися на тушу.

Пан Бербелек охотился мало. На охоту он шел исключительно тогда, когда отправлялась Шулима. А может это Шулима шла, когда отправлялся он. В данный момент между ними было трудно рассудить, одна Форма представляла собой отражение другой, но вот какая какой? Даже если они забирали с собой Зуэю — ему было достаточно кивнуть, и невольница исчезала с глаз, теперь уже и он был ее господином. И вот он кивал, тянул Шулиму, или это она тянула его, в зелень, в багрец, в тень и полумрак, в жаркую чащобу, и вот уже руки на теле, язык на коже, дикость под формой дикости, джунгли в сердце, не ногти — когти, не зубы — клыки, не тело — мясо, не человек — зверь, не просто влечение — но голод. Да, да, именно такое желание он себе запланировал, именно это она ему обещала — без слов, без мыслей — еще в Воденбурге, в это он уверовал, и это он получил: эти зеленые глаза, глядящие только на него, эти длинные пальцы, сжимающиеся на его плече, эти светло-золотые волосы — под его рукой, эти александрийские груди — под его губами, эти уста — и улыбчивые, и не улыбчивые, выкрикивающие непристойности под морфой Иеронима Бербелека. В какоморфных джунглях, на самой границе Сколиодои. Если бы там и тогда эстле Амитасе понесла бы ребенка — какая бы потенция материализовалась в ее лоне?

Как-то Ихмет Зайдар зарубил исключительно эффектного какоморфа: внешность гуманоида, крылья гигантской моли, ореол языков черного огня вокруг каменной головы, хвост из чистейшего света, цветастой радуги, волочащейся по джунглям на половину стадиона за чудищем. Только лишь когда Зайдар отрубил ему башку, и Н°Зуи приволокли останки в лагерь, кто-то узнал лохмотья одежды и железный амулет на ноге какоморфа. Это был Абу Хаджан. Пан Бербелек выслал нимрода, чтобы тот пошел по следу бандита и нашел его товарища, если и тот возвратился из-за Черепашьей — могло статься так, что у него не было крыльев и он не мог перелететь реку, а пост возле парома ни о каких попытках возвращения разбойника пока что не доносил. Зайдар появился на рассвете, таща на длинной веревке морфировавшего Хамиса. Тот не мог даже выпрямиться, ходил, подпираясь руками. Из лба у него рос огромный, крученый рог из пульсирующего пурпурным светом кристалла — явно, чрезвычайно тяжелый, поскольку какантроп вовсе не поднимал головы, самое большее, сворачивал ее влево, показывая поросшее мхом лицо и плавающие в залитых грязью глазницах болотные огни. Он мучался постоянным поносом, выстреливая фосфоресцирующие ракушки и оставляя за собой след, по которому нимрод обнаружил его без труда. Из ракушек через минуту вылупливались небольшие гнойные ифриты; они вздымались в воздух и кружили вокруг Хамиса словно стадо зарж. Тот отгонял их рогом, тряся головой. Мбула Коготь втер ему в тело противоядие, но какантроп, скорее всего, этого и не заметил. Тем не менее, вавилонский софист так легко не сдался. Привязав Хамиса к дереву, он начал его расспрашивать, обкладывая палкой, чтобы обратить на себя внимание. Как далеко вы зашли? Видел ли ты город? Кто там живет? Как они выглядят? Что сказали? Чего хотят? Ты выдел город? Пан Бербелек прислушивался к этим вопросам с заинтересованностью; гораздо сложнее лгать спрашивая, чем отвечая; тут вавилонянин открывал свои истинные намерения. Через какое-то время вавилонянин отбросил палку, схватил бич. Избивая разбойника, он все время повторял свое: Говори! Говори! Н’Зуи присматривались в молчании. Хамис тряс башкой, бил рогом по стволу дерева, огни кружили в его черных глазницах, гнойные ифриты окружали его по более плотным спиралям. Из истекающего кровью рта посыпалось какофоническое бормотание: — Город, гор от, град от, и живут, и жилА, и жилла, в вогне, кипят там, кипятке, когда щщел туда и хадил, то меня жгли, от рожи до рожи, и ты мення пийош, как онни мучшилли, тут, и тут, и ещщще тутт, што никакой кипят и ок нне жжот, и у себбя в башке, в моей калабашке, што я умем, не умем, а оне жар, по костямм, по фсе му теллу, нитож не прожиет, и ввы штто дела ите, бах, трах, боль, бий, жгги, згги, жгги ми ня…