Она вздрогнула, когда телефон завибрировал в ее руке. «Не знаю! На пробежке». И этим он опять ее возмутил. В этой паре слов, в этой недофразе она вновь столкнулась с той непринужденной развязностью, уклончивостью и безразличием, которые ей поначалу так нравились в нем, когда они еще были сообщниками. При воспоминании об этом ей становилось больно из-за того, что она его потеряла, была отрезана от него, ведь многие годы он очень много значил для нее. Они вдвоем бросились в эту авантюру, им было весело, в то время ей нравилась его манера быть уклончивым, это сильно отличало его от других, но теперь ей хотелось прикончить его за это.

Что на это ответить? Она боялась узнать больше. Но прежде всего ей совершенно не хотелось слышать его голос. Впрочем, это он должен был позвонить, объясниться, но все это вынудило бы их сказать друг другу слишком много всего, и разговор грозил стать ядовитым. Она встала, опираясь на тумбочку, чтобы удержать равновесие, натянула спортивный костюм и направилась в ванную. Небо было безнадежно низким. После полудня уже кое-где зажегся свет, но не у Людовика. Между двумя древесными стволами видны были два окна его маленькой квартирки. Его там не было. Или же он скрывался в тени, чтобы пережевывать свое преступление. Нет, этого не может быть, только из-за жара такое могло прийти ей в голову, она злилась на себя, что не удосужилась записать его телефонный номер. Теперь она находила нелепым это глупое кокетство – не обменяться своими координатами, считать себя выше этого, потому что сейчас ей непременно надо с ним поговорить, чтобы он ее успокоил, сказал ей, что он тут ни при чем. Ужасно думать, что этот мужчина может оказаться причастен к чьей-то смерти, этот мужчина, такой близкий, настолько близкий, который живет вон там, напротив нее, но особенно в ней. Она увидела себя в зеркале – мертвенно-бледную, словно обсыпанную тальком. И не чувствовала себя готовой выйти, ноги едва держали ее, даже тут, в тепле, ее знобило, она уже не соображала, что должна делать. Впрочем, делать было нечего. Тогда она снова легла, погрузилась в свою постель, как погружаются в полное забытье, чтобы все отменилось. Пусть ее, черт возьми, оставят в покое, пусть мир ее не достает, пусть не будет никакого послания, никакой волны, никакого подводного камня в ее сне, больше никаких проблем, она просто хочет спать, хочет позволить нести себя хороводу снов. В сущности, все было бы проще, если бы она поехала с ними в Диснейленд.

Когда Людовик открыл дверь и увидел ее на пороге, он и не подозревал, какое усилие ей пришлось сделать над собой, чтобы прийти сюда, не догадывался, с каким трудом ей удалось пересечь ледяной двор, а потом подняться на последний этаж. Лестничная клетка «С» в противоположность остальным была открыта всем ветрам, окна толком не закрывались, а внизу вообще не было двери, так что зимой тут по-настоящему становилось холодно. На Авроре под пальто, которое она очень туго затянула поясом, был надет спортивный костюм, а на ногах старые кеды «Конверс», которые служили ей домашними тапками. Было очень необычно видеть ее одетой таким образом, и он боялся понять, почему она здесь. Чего он не знал также, когда она бросилась к нему, это до какой степени она была напугана – ей было страшно заговорить с ним, страшно спросить его, что случилось, страшно услышать его ответ. Не говоря ни слова, Людовик прижался лбом к голове Авторы, провел пальцами по ее необычайно изящному затылку и, прижав ее к себе, почувствовал, что у нее жар, что она больна, он, конечно, тоже, но это было не так заметно. Аврора отстранилась от этого мужчины, чтобы молча заглянуть ему прямо в глаза. Людовик догадался, что именно не дает ей покоя, сообразил, какие слова ей никак не удается выдавить из себя, какой вопрос вертится у нее на языке, и понял, что она в курсе. И что да, Кобзам точно мертв, хотя всю эту ночь он убеждал себя, что он, быть может, после этого оклемался, что это был всего лишь приступ дурноты.

– Слушай, я не знаю, что произошло. Я его даже напугать не успел. Или, может, успел все-таки… Что тебе сказали?

Аврора хотела, чтобы Людовик снова обнял ее, чтобы прижал к себе, а не говорил обо всем этом, но теперь это он отстранил ее от себя и, удерживая на некотором расстоянии, заглянул ей прямо в глаза, потом спросил, нашлась ли собака.

– Собака? При чем тут собака?

Он положил обе руки на плечи Авроры, по-прежнему удерживая ее на некотором расстоянии, и из его голоса вдруг исчезла всякая нежность, вообще всякая эмоция:

– Аврора, для меня очень важно знать: умер ли он мгновенно и нашлась ли его собака, потому что я ей здорово вломил…

– Вломил?

– Да, я этому псу сильно врезал, ключом от машины, морду ему рассек, кровищи полно было, и если его найдут… не знаю, наверняка задумаются, с чего бы его ударили, а главное – кто.

Аврора превозмогла силу Людовика, чтобы приблизиться, и снова прижалась к нему.

– Но погоди, ты же его не убивал!

Она бросила это как заклинание, словно для убеждения невесть какой божественной инстанции, которая могла бы их осудить.

– Нет, не убивал, но он все-таки умер.

Прижимаясь к этому мужчине, погружаясь в него со всем, что смогла собрать из своих сил, она объединяла любовь и дьявола, страх и желание, смерть и веселье. У нее было ощущение, что она совершенно теряется в этих объятиях, это было как головокружение, словно их захлестнуло и увлекло в некую спираль, которая будет бесконечно затягивать их. Отныне они оба уже не были нейтральными, уже не были теми двумя мимолетными любовниками, которых все разделяет. С этого дня она знала про себя, что бесповоротно связана с этим мужчиной. На самом деле они были скованы словно цепью, связаны, объединены той глупостью, которую он совершил ради нее, она знала, что сама исподволь направила его к Кобзаму, это был их молчаливый уговор. Конечно же, она ни о чем таком его не просила, но это из-за нее мужчина, которого она любит, причинил смерть человеку, которого она ненавидела. Вдруг все прояснилось, но это страшило ее. Ведь все из-за нее. Ей захотелось погасить свет, подойти к постели и сесть, чтобы они оба сели на старый матрас, чтобы молча обнялись. Она желала просто, чтобы он крепко прижал ее к себе, чтобы забиться как можно глубже в его объятия, и тут она снова повела его за собой, увлекла его к постели, снова направляла его, а он позволял ей это делать. Они вытянулись в полутьме, Аврора легла на него с любопытным ощущением, будто весит не больше перышка, так они и остались лежать, без единого слова, просто ощущая друг друга. Аврора закрыла глаза, ей с трудом дышалось, горло было заложено, нос забит, однако она снова почувствовала этот запах, свой собственный запах, запах геля, который сама ему подарила, этот гель для душа, с которым он мылся каждый день. Она обнаружила свой собственный запах, но на нем, в объятиях этого мужчины она была словно у себя дома. Вновь открывая глаза, она повернула голову и увидела верх окон своей квартиры на другой стороне двора, елочные огни, мигающие в гостиной, уходя, она оставила свет в ванной, в спальне тоже, по правде сказать, она оставила свет везде. Ее жизнь там, чтобы ждать, на той стороне двора, с мигающей елкой и наступающими праздниками. Завтра вернется ее семья, однако сама она была здесь, в этой маленькой обветшалой двухкомнатной квартирке, в этом старом, требующем ремонта доме, – совсем другая вселенная, хотя тот же адрес, и она снова терялась в этом гигантском разрыве…