— А если не будет стрелять? — я не отрывал глаз от приближающейся смерти.

— Тогда хуже — сбросит бомбу, — как-то оптимистично ответил старый марселец.

Мы начали медленно пятиться к люку, не сводя глаз с итальянца. У меня застучало в груди.

— Все новозеландцы имеют винтовки. Если они обстреляют макаронника, то можно его сбить, — предложил я, продолжая наблюдать за вражеским самолётом.

— Не говори ерунды, Малыш, — хмыкнул стармех. — Он летит слишком высоко — не достать. К тому же не забывай, что лётчики тут же сообщат о нас своим по рации. И тогда «Бретани» точно конец.

И мы пятились назад, к люку.

Почему всё-таки мне было страшно? Тогда я не ответил на этот вопрос: не то место и не то время, чтобы заниматься самоанализом. Мозг лихорадочно мечется в голове в поиске выхода, хотя ты видишь, что выхода нет. Точнее говоря, ты понимаешь, что исход не зависит от тебя: всё лежит на воле случая и обстоятельств. Только потом, спустя какое-то время, ты в воспоминаниях возвращаешься к пережитому. Многие говорят, что на войне боялись все и всегда, и тому виной чувство самосохранения, и что мы неимоверными усилиями преодолевали это чувство, чтобы смотреть в глаза смерти, а кто утверждает иное — лжец или безумец. Не совсем так. Каждый решал этот вопрос по-своему, или, правильней сказать, видел через призму своего сознания и поступал соответственно. Для меня, возможно, моё мальчишество играло главную роль в восприятии происходящего. Я верил в свою удачу: «Со мной ничего не должно произойти». И так думали многие. Но ведь кто-то должен был уйти. Вот тогда и становится по-настоящему страшно. Не за себя — за других.

Сотни солдат без шансов на спасение и твоя неспособность что-то сделать — вот, что может испугать любого. Оставалось только молиться, и я перекрестился. Папаша Гийом, искоса посмотрев на меня, последовал моему примеру, только по-католическому обряду. Макаронник пронёсся над нами. «Неужели он нас пропустит?» — не верилось.

Отлетев от нас, самолёт развернулся и снова направился к нам, заметно снизившись. Очевидно, пилоты хотели поближе рассмотреть наш транспортник. «Заподозрят или нет?» — гадали мы. И вот, когда гул двигателей раздался уже над нашей головой, что-то дёрнулось у меня внутри, и я выскочил на открытую часть палубы, сдёрнул с головы свою бескозырку с помпоном и замахал ей, как будто приветствуя фашистов. В спину послышался крик Папаши Гийома:

— Малыш, ты сошёл с ума? Вернись назад! Он сейчас стрелять начнёт! — но я продолжал подпрыгивать и махать изо всех сил.

Что, действительно, на меня нашло? Но что сделал, то сделал. Самолёт продолжил свой полёт, качнув крылом. Он уходил? Он уходил! Уходил! Папаша Гийом подскочил ко мне и замахал вслед уходящим итальянцам.

— Проваливайте, макаронники! Чтобы это был ваш последний полёт! Дьявол вас уже ждёт! — надрывал он глотку.

Итальянец снова превратился в размытую точку. Папаша Гийом обнял меня.

— Молодец, Малыш! Спровадил их! Обманул их! — проорал стармех мне в ухо, вдавив подбородок в моё плечо.

Я морщился от его крика, не понимая, что он кричит. Меня охватило оцепенение, я не мог поверить в случившееся: так легко всё прошло. Через несколько секунд ко мне подскочили Жиль и Давид. Их торжествующие хлопки по моей спине, наконец, заставили меня снова прийти в себя. Теперь я уже морщился от боли в спине.

— Я знал! Я всегда знал, что эти русские что-то могут, — Жиль был в восторге: улыбка от уха до уха, сверкающие чёрные глаза. Давид счастливо кивал своей небольшой чёрной бородкой, вежливо присоединяясь к восторгам бретонца.

Вскоре с капитанского мостика спустился Моро.

— Отличная импровизация, Викто́р, — услышал я очередную похвалу, на этот раз от кэпа. Он похлопал меня по плечу. Леруа прокричал что-то ободряющее с мостика и помахал рукой.

Напряжение начало отпускать меня, ко мне приходило понимание, что по существу я ничего не сделал: наш транспорт просто не вызвал подозрений у итальянцев. Экономия боезапаса, бомбовая нагрузка израсходована — всё, что угодно, но только не мои глупые пляски на палубе стали причиной нашего спасения. Однако экипажу нужен был этот праздник. Эйфория расслабившихся нервов накрыла экипаж. Нам нужна была вера в то, что мы что-то можем, что от нас что-то зависит, даже если мы вооружены только головой и голыми руками.

Несколько новозеландцев, вылезших наружу, подслеповато щурились на свет после тёмного трюма. Возможно, солдаты не поняли, что произошло. Бойцы устало улыбались. Думаю, в отличие от нас они сильно не волновались. Почему? Может быть, устали? Очевидно, несколько месяцев изматывающих боёв на Балканах сделали их равнодушными к самым неожиданным поворотам в своей судьбе. Капрал Мэтью опять курил на палубе и пытался рассмешить своих товарищей. Глядя на них, у меня сложилось впечатление, что новозеландцы полностью доверились нам: мы должны были стать их ангелами-хранителями в этом путешествии. Такой груз ответственности неприятно давил на плечи.

Сейчас я думал об этом, остальное ушло на второй, третий, четвёртый план. Война обладала некой парадоксальностью для меня: моё сознание не могло одновременно переживать по поводу всех страшных событий, происходивших рядом со мной. Каждая новая боль лечила предыдущую, наслаиваясь на неё и размывая её на какое-то время. Тебя начинают трясти изнутри только сиюминутные страхи и страдания. Так волнение за судьбы эвакуируемых солдат заставляет забыть страшные события последних дней моей жизни: бомбёжки Мальты, убийства жителей Ла-Валетты, гибель корабельной козы и даже потеря отца и матери. Напрашивался неприятный вывод — боль лечится болью…

«Бретань» продолжала свой бег по волнам тёмных вод, держа курс к последнему оплоту независимой Греции. Нам оставалось отсчитывать минуты до встречи с местом нашего назначения. И у нас получилось. Наконец, показалась земля. Транспорт шёл вдоль берега, на восток. Плавные горы рыжего цвета, никакой растительности, иногда обрывистые скалы с плоскими вершинами, иногда каменистые пляжи с узкими тропами, спускающимися к ним. Однообразный пейзаж разбавлялся кое-где видневшимися рыбацкими деревнями из побеленных домиков и рыбацкими лодками, мерно покачивающимися около неказистых причалов. Ещё полчаса хода — и мы подошли к бухте Суда. Удобный залив глубоко вдавался в земную твердь древнего острова Минотавра (в памяти невольно всплывал античный эпос). Но сейчас место древнегреческих триер и бирем занимали