– Я отправил Пеза домой одного, потому что очень переживал.

– Вот оно что, – подмигнув, отзывается Алекс. Он тянется за напитком, чтобы скрыть свою легкую, но грустную улыбку, и лед из стакана стучит по зубам. – Не произноси при мне имени этого ублюдка.

– Ваше здоровье, – произносит Генри, когда бармен возвращается с его напитком.

Генри делает первый глоток и слизывает лаймовый сок с большого пальца. Черт возьми, он хорош. На его щеках и губах проступает румянец бруклинского летнего тепла, к которому так не привыкла его английская натура. Генри выглядит, как что-то мягкое и пушистое – что-то, во что Алексу так хочется погрузиться, – и он понимает, что тревога в его груди, наконец, ослабевает.

Так редко кто-то, кроме Джун, справляется о его делах. Такой образ он создал себе сам – баррикада из обаяния, импульсивных монологов и твердолобой независимости. Генри смотрит на него так, словно Алексу не удалось его одурачить.

– Поторопись с выпивкой, Уэльс, – говорит Алекс. – Там, наверху, меня ждет большая двуспальная кровать. – Он двигается на своем стуле, задевая коленом колени Генри и раздвигая их в стороны под барной стойкой.

Генри искоса смотрит на него.

– Раскомандовался.

Они сидят в баре до тех пор, пока Генри не допивает свой напиток. Алекс слушает умиротворяющее бормотание Генри, рассуждающего о разных марках джина, благодарный за то, что в кои-то веки Генри рад вести разговор в одиночку. Он прикрывает глаза, пытаясь забыть все катастрофы сегодняшнего дня. Он вспоминает слова Генри, сказанные им в саду несколько месяцев назад: «Ты никогда не задумывался, каково это – быть никому не известным в мире человеком?»

Алекс представляет, что он – обычный неизвестный человек, вычеркнутый из истории. Ему двадцать два года, он изрядно пьян и тащит другого парня в свой гостиничный номер за петлю ремня. Прикусив губу, он шарит за спиной, чтобы включить свет, и думает: «Мне нравится этот парень».

Они отрываются друг от друга, и, открыв глаза, Алекс видит, что Генри наблюдает за ним.

– Уверен, что не хочешь об этом поговорить?

Алекс стонет. Дело в том, что он хочет об этом поговорить, и Генри это знает.

– Просто… – Алекс вздрагивает и делает шаг назад, упирая руки в бока. – Я хотел стать таким же, как он, лет через двадцать, понимаешь? Мне было пятнадцать, когда я встретил его в первый раз, и я… преклонялся перед ним. Он был всем, чем я хотел стать. И он заботился о людях и о своей работе, потому что это было правильно и потому что мы делали жизнь людей лучше.

В тусклом свете единственной лампы Алекс разворачивается и присаживается на край кровати.

– Я никогда не был так уверен, что хочу заниматься политикой, как тогда, когда приехал в Денвер. Я увидел этого молодого, эксцентричного парня, похожего на меня, который засыпал за своим рабочим столом, потому что хотел, чтобы дети в школах его штата имели право на бесплатные обеды. И я подумал: «Я мог быть таким же». Честно, не знаю, достаточно ли я хорош или умен, чтобы когда-нибудь стать таким же, как мои родители. Но я могу стать похожим на него. – Алекс опускает голову. Последние слова он никому и никогда раньше не говорил. – А теперь я сижу здесь и думаю об этом продажном сукином сыне. Поэтому, может быть, все это чушь собачья, и, возможно, в действительности я просто наивный ребенок, который верит в чудеса, которые не случаются в реальной жизни.

Генри подходит и встает перед Алексом. Его бедро касается колена Алекса, а рука опустилась ему на плечо.

– Чужой выбор не меняет того, кто ты есть на самом деле.

– А мне кажется, меняет, – отвечает ему Алекс. – Я хотел верить в то, что есть те, кто полон доброты и делает эту работу, потому что хочет нести добро людям. Те, кто чаще всего поступает правильно и руководствуется верными причинами. Я хотел быть человеком, который верит в это.

Руки Генри двигаются, касаясь плеч Алекса, ямки на шее и подбородке, и, когда Алекс наконец поднимает глаза, взгляд Генри мягкий и спокойный.

– Ты им и остаешься. Потому что тебе все еще есть дело до других. – Он наклоняется и целует Алекса в волосы. – И ты хороший человек. Вокруг постоянно происходит много ужасных вещей, но доброта в тебе никуда не исчезает.

Алекс делает глубокий вдох. Именно так выслушивает Генри беспорядочный поток сознания, льющийся изо рта Алекса, отвечая ему самой ясной и чистейшей правдой, к которой Алекс все это время пытался прийти. Он хочет, чтобы это было правдой.

Алекс позволяет Генри толкнуть его на кровать, раздевает и целует до тех пор, пока его разум не становится блаженно пустым. Войдя в него, он ощущает, как тугие узлы на его плечах начинают ослабевать – совсем как Генри описывал разворачивающиеся паруса.

Снова и снова Генри целует его в губы, тихо повторяя, какой он хороший человек.

Стук в дверь раздается слишком рано, чтобы Алекс успел среагировать. По резкому звуку он мгновенно узнает Захру даже прежде, чем та заговаривает. Задаваясь вопросом, какого черта она просто не позвонила, Алекс тянется за своим телефоном и обнаруживает, что тот вырубился. Вот дерьмо. Понятно, почему будильник не сработал.

– Алекс Клермонт-Диас, уже почти семь утра! – кричит Захра через дверь. – Через пятнадцать минут у тебя стратегическое совещание, а у меня есть ключ. Мне плевать, насколько ты там голый, но если в ближайшие тридцать секунд ты не откроешь эту дверь, то я захожу.

Потерев глаза, он обнаруживает, что лежит совсем голышом. После беглого осмотра тела, прижимающегося к нему сзади, он обнаруживает Генри, такого же абсолютно голого.

– О, твою мать, – ругается Алекс, садясь так быстро, что запутывается в простыне и боком скатывается с кровати.

– Блин, – стонет Генри.

– Твою мать, вот дерьмо, – вновь принимается бормотать Алекс, чей словарный запас, похоже, теперь состоит исключительно из ругательств. Освободившись от простыни, он хватается за брюки. – Чертов педик.

– Что такое? – безучастно спрашивает Генри, переворачиваясь на спину.

– Я слышу тебя, Алекс, клянусь Богом…

Из-за двери доносится еще один звук, будто Захра пинает ее ногой, и Генри тут же вылетает из кровати. Картина маслом: на лице абсолютно ничего, кроме застывшего выражения дикой паники. Он украдкой смотрит на занавески, словно раздумывая, не спрятаться ли за ними.

– Господи Иисусе, – продолжает причитать Алекс, неуклюже натягивая штаны. Схватив наугад с пола рубашку и боксеры, он тычет ими в грудь Генри и показывает на шкаф. – Залезай.

– Ну конечно, – отзывается тот.

– Да-да, мы можем посмеяться над иронией ситуации позже. Иди, – говорит Алекс, и Генри повинуется. Когда дверь распахивается, из-за нее появляется Захра с термосом в руках и выражением лица, которое отчетливо говорит о том, что она получала свою степень магистра не для того, чтобы нянчиться с каким-то здоровым лбом, который по нелепой случайности является родственником президента.