заволновалась, и — после небольшой паузы — усилилось в стране революционное движение. Ассимилиро­ванная, оторванная от родного народа, считавшая невозмож­ным для ремесленников, мелких торговцев и других маленьких людей приобщиться к идеалам свободы и социализма,[39] еврей­ская интеллигентная молодежь приняла активное участие в ре­волюционном подполье, «пошла в народ», в расчете и своими слабыми руками подтолкнуть крестьянскую революцию в Рос­сии. Не питая никаких иллюзий о еврейской массе, евреи-ре­волюционеры 70-х годов принесли весь свой юный пыл, весь свой идеализм в жертву иллюзиям о крестьянстве, как потен­циальном освободителе всех обездоленных. Это была одна из последних вспышек волны ассимиляции, которая погасла од­новременно с гибелью «Народной Воли» и началом политиче­ской реакции.

2

Погромы 80-х гг., нанесшие столько ран русскому еврейству, внесли глубочайшие изменения в психологию, в самочувствие и народной массы, и широких слоев интеллигенции. Ассимиляторы остались, — и бывало не раз на протяжении последующих десяти­летий, что в отдельных уголках русской жизни они довольно проч­но себя чувствовали,[40] но ассимиляции, как серьезному фактору ев­рейской жизни в России, погромы нанесли непоправимый удар.

Развитие событий в еврейской среде шло зигзагообразными, противоречивыми путями. В начале все были ошеломлены, как путники, застигнутые врасплох неожиданной стихийной катаст­рофой — огнедышащим вулканом или наводнением. Многие по­чувствовали себя в полной растерянности и очутились в тупике. Раз сорвана перспектива эволюции, раз одержала верх оголте­лая реакция, и с ней вместе облетели цветы слияния евреев с русским народом на основе культуры и равенства, — то для не­которых оставался только, — может быть, это была ложь во спа­сение? — формальный и фактический уход от еврейства. И дей­ствительно, в эту полосу произошел ряд крещений людей, до то­го активно преданных еврейству...

Но за резиньяцией и отчаянием начались поиски выхода, страстное искание новых путей. Народная масса, жившая без идеологии, но и без иллюзий, под ударами судьбы нашла выход в бегстве из постылой России: открылась первая страница мас­совой эмиграции в неведомую Америку. В то же время впервые в кругах еврейской интеллигенции ожила старинная, романти­ческая мечта о Сионе, возникло палестинофильское движение и двинулись в путь — первые отряды переселенцев в Палестину. Но наряду с эмиграционистскими настроениями, подавляющее большинство в русском еврействе сознавало, что оно должно продолжать свою жизнь, свое существование и свою борьбу на месте, в России. Но что делать для этого? Как быть дальше?

Пришлось подводить итоги, и они были довольно безнадеж­ны. Консервативно-настроенные люди, воспитанные на просве­тительстве 60-х годов и рассчитывавшие на содействие благо­мыслящих людей в бюрократии, видели, что меньше всего оп­равданной оказалась их ориентация на власть. После погромов теория «исходатайствования» облегчений потерпела крах По­терпела крушение и либеральная концепция, все ставившая на возвращение к традициям эпохи великих реформ: при откровен­но антисемитском курсе правительства не приходилось ожидать каких-нибудь встречных шагов в отношении самых скромных еврейских домогательств. Не легче была и участь радикально­-революционной мысли, рассчитывавшей на близость револю­ции, которая должна была магически разрешить все наболевшие вопросы, в том числе ставший столь неотложным еврейский во­прос. Суворин раскрыл план, будто бы исходивший от главного царского советника Победоносцева, как разрешить в России ев­рейский вопрос: треть евреев должна вымереть (?..), треть — должна эмигрировать, а треть должна без следа раствориться в окружающем населении.

Какой же выход мог быть из создавшегося положения после погромов 80-х гг.? Эмиграция никому не казалась сколько-ни­будь конструктивной программой действий, в частности, эмиг­рация в Америку, которая была для многих и многих terra incog­nita, и отнюдь не обетованной землей, а только убежищем на случай несчастья. И притом было ясно, что эмиграция не могла сколько-нибудь существенно облегчить положение миллионов, остающихся в России.[41] Что касается палестинофильского дви­жения, то его границы и возможности были ясны каждому: ни­какой панацеей оно никому не представлялось. В этих условиях именно с 80-х годов произошел глубокий перелом в русском ев­рействе, который еще до сих пор недооценен полностью, но ко­торый сыграл в его истории исключительную роль.

Как ни парадоксально это звучит, именно тогда, когда еврей­ству дано было с особой настойчивостью почувствовать, что оно является только покорным и беспомощным объектом исто­рии, — с ним можно делать, что угодно, с ним считаться никто не собирается, — именно тогда, может быть, в первый раз за го­ды своих испытаний — русское еврейство ощутило себя, как субъект, как кузнец своей судьбы и своего счастья. Именно тог­да в еврействе стал наблюдаться бурный рост его общественно­го и национального самосознания. Если раньше перед русско-еврейской интеллигенцией стояла дилемма: возвращение в гет­то или ассимиляция, — то теперь эта дилемма потеряла свою власть над умами, и ее вытеснила формула, которую будет пра­вильно выразить словами: не гетто и не ассимиляция, — а наци­ональное самосознание. Даже многие ассимилированные эле­менты интеллигенции — сознательно или бессознательно — бы­ли охвачены мыслью: только в возвращении к родному народу, к народной массе, живущей в бесправии, в тесноте, в острой ма­териальной нужде,[42] в черте оседлости — единственный путь и перспектива.

Но в каких формах может осуществиться это возвращение к народу, это служение ему, — особенно в условиях, создавшихся в России непосредственно после погромов? На русско-еврей­ской печати тех лет, в «Рассвете» и «Русском Еврее», и особен­но на столбцах «Восхода» можно легко проследить внутрен­нюю тревогу, неуверенность в осуществимости надежд, которы­ми жила русско-еврейская интеллигенция и судорожные поис­ки пути, каким она должна пойти. Конечно, уже тогда было со­вершенно ясно, да между строк эту мысль можно было вычи­тать еще в одесском «Рассвете» или «Дне» в 60-х гг., — что без уравнения евреев в гражданских правах, без равноправия, и в частности, без ликвидации черты оседлости, — никаких ради­кальных перемен не добиться. Но самая постановка этого во­проса о еврейском бесправии была не ко двору в политической обстановке, создавшейся после погромов и питавшейся этим бесправием. А уж об эффективной борьбе против господствую­щего антисемитского курса не приходилось и думать, — отчас­ти и потому, что сколько-нибудь значительными силами для этого ни внутри, ни во вне в тогдашней русской общественнос­ти — еврейство не располагало.

В чем же нашло тогда свое выражение стремление служить народу? В унисон с настроениями, владевшими довольно широ­кими кругами в русской среде, — в частности в земстве, — и сре­ди евреев возникла тяга к политике «малых дел», политике за­плат и паллиативов. Большой резонанс вызвала начатая тогда работа по подъему экономического и культурного уровня еврей­ской массы. Развернутая демократическая формула: для народа и через народ была далека от воплощения в русских условиях. Но стремление теснее связаться