Между Фридландским сражением и Севастополем почти полвека. Пирогов родится через три года после Фридландского сражения.

Точно так же и перевязочный пункт на Бородинском поле, куда приносят раненого князя Андрея, хотя написан иначе, чем перевязочный пункт в «Севастопольских рассказах», навеян воспоминаниями войны, увиденной Толстым «изнутри».

Перевязочный пункт под Бородином состоит из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березняка. Вокруг палаток, на просторе поля, лежат, сидят, стоят окровавленные люди. В палатке, куда попадает князь Андрей, три стола. Врачи в окровавленных фартуках с окровавленными руками работают сразу на всех трех. (Ларрей, главный врач наполеоновской армии, вспоминает, что после Бородинской битвы сделал за сутки двести ампутаций!)

На ближнем столе доктор в очках режет что-то в коричневато-мускулистой спине сидящего татарина, вероятно, казака, судя по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держат раненого, который, оскалив белые зубы, рвется, дергается, протяжно кричит. (Не забудем: до первой операции под наркозом еще 34 года!)

Этот доктор – о нем дальше несколько строк всего – написан выразительно и любовно. В этих нескольких строках нам открывается его опыт, умение, душевность, его сочувствие больному.

«Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею.

Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.

– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.

Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому-то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел».

Насморк Наполеона. Ход болезни – ход истории

«Война и мир» начинается описанием вечера у фрейлины Анны Павловны Шерер. В ее великосветском салоне много толкуют о политике, сообщают и обсуждают последние политические новости.

Но вот маленькая подробность, порой незамечаемая. Хозяйка салона, Анна Павловна, не вполне здорова – кашляет несколько дней.

«У нее был грипп, как она говорила», – название болезни Толстой дает курсивом и прибавляет в скобках: «грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими».

Владимир Иванович Даль (а он, напомним, не только составитель знаменитого Словаря, но и дипломированный врач) объясняет: грипп – «повальное поражение слизистых оболочек, насморк и кашель с лихорадкой».

Фрейлина Анна Павловна с великим умением устраивает свои разговорные вечера. Как хозяин прядильной мастерской прохаживается по заведению, прислушиваясь к звуку веретен, так и она, прохаживаясь по своей гостиной, тут и там пускает в ход разговорные машины. В тот вечер, который открывает книгу Толстого (июль 1805-го), речь идет о неизбежной войне с Наполеоном. Здесь же, в салоне Шерер, на первых страницах книги появляются некоторые из главных ее героев, другие упоминаются, завязываются сюжетные ходы, определяющие их судьбу…

Решающее событие войны с Наполеоном – семь лет спустя: Бородинское сражение. В «Войне и мире», размышляя о сражении и его исходе, Толстой спорит с учеными, которые преувеличивают роль случайности в исторических событиях. Он строит свое рассуждение вокруг мнения многих историков, убежденных, что выиграть Бородинскую битву французам помешал сильный насморк у Наполеона. Не будь насморка, его распоряжения были бы еще гениальнее, Россия погибла бы и облик мира изменился.

Но для Толстого ход истории, движение народов определяют многие составляющие – гений (великий человек), а тем более случай, играют подчиненную роль. Широко известен образ, которым Толстой обозначает Наполеона: мальчик, сидящий внутри кареты и дергающий за тесемочку, полагает, что правит лошадьми. Если насморк полководца – причина спасения России, пишет Толстой, то спасителем России оказывается тот камердинер, который за два дня до сражения забыл подать императору французов непромокаемые сапоги. На исход Бородинской битвы насморк Наполеона повлиял не больше, чем насморк Анны Павловны Шерер на расстановку сил в Европе, о которой весь вечер жужжали в ее салоне.

Примечателен еще один образ, который находит для Наполеона Толстой, описывая ночь перед битвой: он небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке.

Между тем насморк, усилившийся от вечерней сырости, донимает его – он громко сморкается, сосет прописанные ему врачом пастилки, запивая их пуншем. «У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар <французский врач-терапевт> дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими».

Наполеон не верит, что врачи способны с достаточной ясностью постигнуть устройство человеческого тела, что они в силах даже вылечить насморк, сам же (пусть образ подсказан Толстым – тут суть важна) мнит себя гениальным оператором, способным перекроить по-своему всю историю человечества.

Но слова, вложенные им в уста Наполеона, подчас оказываются нужны – уже не в романе, а в жизни – самому Толстому. Так, он опасается худшего, когда узнает, что Софья Андреевна при лечении женского заболевания применяет прописанные ей сильные средства: «Только могут они, доктора, портить, а пройдет болезнь только от того, что пройдет ее время и организм преодолеет ее».

Можем увидеть в этих словах выпад против врачей, обидеться за них. Но можем увидеть и разумное понимание ограниченности, несовершенства той медицины, которую знал и наблюдал Толстой. Более того – ограниченности всякой медицины, стоящей лишь на уровне развития своего времени и к тому же во всякое время имеющей перед собой неизвестное, предлагаемое индивидуальными особенностями данного больного. Ход болезни, как ход истории, определяется многими составляющими, и Толстой по-своему повторяет известную заповедь, обращенную ко всякому врачу: «Не навреди!»

Пишется – чувствуется

Время «Войны и мира» – не только годы семейного лада: похоже, и здоровье Льва Николаевича в эти годы отличается весьма устойчивым благополучием. Все взаимосвязано,