Дом стоял на высоком речном берегу, чуть на отшибе. Пять летназад выстроил его здесь чужой для Печища человек – Надёжин отец. Издалекапритёк он сюда с женой и двоими малыми детьми, попросил приютить… А до того дняв Печище жили лишь родичи, потомки одной-единственной большой семьи.

И пока, милостью задобренных приношением Богов, рос-хорошелна пригорке дом, на лице строителя пробивалась новая борода взамен обгоревшей.Лесное селение в три двора, где он жил раньше, дотла сгубил пожар.

Две руки да звонкий топор – чего ещё надо? Весёлая, ладнаяполучилась изба. Стояла всем на загляденье, выхвалялась резным коньком наохлупне, солнцами да громовыми знаками на причелинах. Живи себе, радуйся, добранаживай!..

И не ведал счастливый мастер той славы, что ходила об омуте,куда гляделся с высокого берега его новый дом. Не знал, что люди издавнасторонились этого места, особенно же вечерами, когда солнце пряталось за лес… Вбездонной яме под откосом обитал водяной.

Ничего не боявшиеся мальчишки редко отваживались купатьсяпоблизости. Знали: чуть зазеваешься – и стреножит пловца зловещая судорога. Иобовьется вокруг колен не то водоросль, не то чья-то мокрая борода. И всё, итолько пузыри из непроглядной илистой глубины!

Знали ещё: водяной тот денно и нощно, без устали,грыз-подтачивал берег. И берег понемногу рушился в воду. Когда малымигорстками, когда целыми пластами земли, с гулом уносившими в омут то снасть,разложенную для просушки, то перепуганную козу… Но чужому человеку Печищеничего не сказало.

И настал день, когда снова вздрогнул обрыв. В тучевзвившейся пыли сползла в реку половина огорода, принадлежавшего чужаку. А согородом и хозяева, убиравшие репу. Надёжа с братцем Туром уцелели случайно:отец как почувствовал, послал в дом, велел принести корзину. Да не понадобиласьта корзина…

Уцелела и изба. Не рухнула, лишь покривилась, осела, началагнить. А берег с того дня навсегда перестал отступать. Каменная скала открыласьв обрыве! Да и водяной присмирел, не стало его ни видно, ни слышно. Может, ивовсе перебрался в иные места. Печище откупилось…

Прежняя красавица изба была теперь сродни вдове, потерявшейзащитника, кормильца, опору. Мужской руки недоставало в этом сиротскомхозяйстве. Я и то сразу приметил десять дел, которые следовало бы сделать, а япривык жить в дружинном доме и думать больше о ратной княжеской службе.Поправить забор, покуда вовсе не развалился. Сменить в сарае подгнившие угловыестолбы. А там приподнять и саму избу, выкинуть вон насквозь почерневшие брёвна.А того лучше – вовсе разметать сруб и сложить новый, выбрав для него местечкоповеселей нынешнего, и долго будет стоять в доме смолистый сосновый дух… Такподумав, я припомнил, что у Надёжи был брат. И едва не спросил – да что ж он,бездельник!.. Хорошо, что не спросил. Этого Тура я единственного из всейдеревни ещё не видел в лицо. Потому что с самой зимы парень сидел дома почтичто безвылазно. Скорбела у него, говорили, не то рука, не то нога.

Надёжа забежала вперёд, растворила передо мной дверь… Япригнулся и шагнул через порог.

Лишённая окон изба была совершенно темна. Сидевший в сырых потёмкахне желал впустить свет хотя бы через дымогон. Надёжа затеплила лучину, воткнулаеё в железный светец над корытцем с водой. Изба озарилась: провисшая крыша,наверняка сочившаяся в дождь, низенькая печь-каменка справа от входа, полати,облезлая овчина на полатях… И я сразу увидел её брата. Рослый ширококостныйпарень сидел недвижимо на лавке, прижавшись худущей спиной к гладковыскобленным брёвнам. И смотрел на меня светлыми глазами ночной птицы, зрячимив темноте. Глаза внятно спрашивали: зачем пришёл? Без тебя жил, без тебяпомирать стану. Уходи!.. А Надёжа вдруг схватилась за веник, и я увидел на полуостатки глиняной мисы, вдребезги разбитой о печь. Потом она кинулась к брату,обняла, зашептала на ухо:

– Пади, Тур, – разобрал я. – Пади…

Тур рванул плечом, отталкивая сестру. Его правая рука,работница, кормилица, лежала на лавке полено поленом.

Ладно!.. Я ссадил Морозку на сучок, вбитый в стену дляодежды. И опустился на лавку.

– Угощай, – сказал я Надёже.

А у неё не было даже огня в печи. Она метнулась разжечь её,торопливо застучала горшками. Тур по-прежнему смотрел на меня злыми глазами, нопомалкивал. Гостя лаять – совсем стыда не иметь. Надёжа выложила на чистуютряпицу хлеб – чёрствый, но ещё ничего. Достала головку пахучего чесноку.Положила передо мной обкусанную ложку и сняла с печи горшок. В отверстиепечного свода ринулись искры, вылетел дым. Запахло кашей. Вкусной рассыпчатойкашей из дикого манника, какую готовят детям да больным. Я так и представил,как она студила босые ноги в предрассветной росе, собирая готовые осыпатьсяметёлочки: накормить хворого брата. А брат не ел. Морил себя голодом, швырялмиски о печь.

– Ещё ложки клади! – строго сказал я Надёже. Онаповиновалась поспешно. Вся посуда в их доме была самодельная, лепная, такая и увесистаи груба, зато разбилась – и не жалко, глины – вон сколько в ближайшем овраге,замешал с песочком, да и в огонь! Чтобы покупать звонкую, тонкостенную,выглаженную да разукрашенную мастером на кругу – требовался достаток.

Тут я повернулся к Туру и положил руку на стол. Так, будтособирался во всю мочь ударить по нему кулаком! И сказал, как говорил когда-тоотрокам, сотворившим очередную дерзость:

– А ну живо за стол!

…Ох и давно же не входил в эту избу никто, способный, как ясейчас, сесть на растрескавшуюся лавку, кликнуть домочадцев к обеду, раздатьхлеб, а не то и щёлкнуть по лбу ложкой расшалившегося сынишку! У Тура так ивспыхнуло всё лицо, глаза распахнулись недоверчиво и изумлённо… Он неловкоподнялся. Шагнул. И сел, безотцовщина, у дымившегося горшка. Нашарил левойрукой ложку и в свой черёд зачерпнул мимо каши – всё смотрел на меня… Яулыбнулся невольно. И запоздало сам себе удивился: поди же, не разучился ещё. Ясказал ему:

– Ешь. Кашу и князья едят, сила в ней.

– А ты, дядька, с князьями за столом сидел? –спросил он вдруг. Голос был таким, каким ему и полагалось быть: мальчишеский,ломающийся.

– Сидел, – ответил я. Но больше сказать не успел:дверь открылась, на пороге появился Братила.

Надёжа его встретила, точно старого друга. Так и захлопотала,усадила, обмахнула перед ним без того чистый стол, подала ложку. Братила жевнимательно посмотрел сперва на Тура, уписывавшего кашу, потом на меня. Ноничего не сказал.

И внезапно я понял, куда он ходил все эти дни. И еще: теперья знал, о чём молилась Надёжа у священного дерева. О том, чтобы ведун успелпомочь её брату, пока тот вовсе не протянул с голоду ноги. Чтобы хоть лаской,хоть таской заставил парня жить. Так значит – вовсе не своей волей пришёл янынче на поляну, а потом сюда! И ещё кормил кашей мальчишку, до которого мнедела-то не было, хоть он живи, хоть он помирай! Но почему я вдруг испыталрадость и гордость оттого, что Тур, на Братилу едва взглянувший, на менясмотрел не отрывая глаз?..