прокладывал для неё дорожку к сердцу Виктора Егоровича Солнцева). Снова коснулся темы Надиного будущего замужества (возможного). Заявил, что «буду рад видеть свою маму счастливой». Заверил Иванову, что она ещё «слишком молода, чтобы отказываться от личной жизни». Объявил, что стал взрослым и не нуждаюсь в столь же плотной опеке, как раньше. Вскользь обронил, что «мне не помешали бы мужские советы». И вновь подвёл разговор к безусловной значимости внешнего вида женщины при начале отношений с мужчиной (абстрактным).

Объяснил Надежде Сергеевне главное правило похудания (как понимал его сам) — «ешь калорий меньше, сжигай больше». Поначалу хотел выдать эту ценную мысль за откровения Елизаветы Павловны Каховской (в Надиных глазах та выглядела достаточно авторитетным человеком). Но всё же не решился: побоялся, что Мишина мама свяжется с Зоиной родительницей напрямую и уличит меня во лжи. Потому приписал авторство мудрого изречения профессионалу — моему лечащему врачу (тому самому усачу). Заявил, что доктор в моём присутствии просвещал медсестёр на тему диет и правильного питания.

В итоге наш семейный совет исключил из домашнего меню макароны, добавил в него рыбу, морепродукты и гречневую кашу (помимо супов). А Надя решительно заявила, что больше не прикоснётся к сладкому (в том числе: к лимонадам — «раз доктор считал его вредным»), перейдёт на чай без сахара, откажется и от всех изделий из муки. Она сама себе пообещала заняться гимнастикой (завтра же припомню ей эти слова). И даже заикнулась о пробежках по утрам. Но я попросил её одуматься: такие резкие перемены в жизни вели не только под венец, но и к нервному срыву. Посоветовал «менять образ жизни» постепенно.

* * *

Перед сном я примостил листок с рисунком логотипа «Адидас» рядом с белой тенниской (той, что пошила Надя — с тремя полосками на плечах). На пару шагов попятился, скрестил на груди руки. Внутренний художник заявил, что логотип смотрелся бы на футболке неплохо. Но жившие во мне советские люди (бывший и нынешний) возразили ему, что рисунок мелковат: разглядеть, что у меня «фирмацкая шмотка» смогут лишь с близкого расстояния (а это «ни есть хорошо»). Потому я созвал совет, состоявший из обитавших внутри меня личностей, и постановил: рисунок следовало увеличить раза в два (вот тогда на тенниске он будет смотреться действительно «круто»!).

* * *

Я не смог утром покорить новый рекорд по отжиманиям — лишь повторил старый. После десятого повторения вновь коснулся грудью пола… и остался лежать (обессиленный). Отметил, что до кондиций «отличника по физкультуре» мне пока далеко. Но не расстроился по этому поводу. Потому что ещё помнил, как на первой зарядке отжался лишь трижды (да и то: упираясь в пол коленями). Я рассчитывал до первого сентября не только отжаться от пола пятнадцать (лучше — двадцать) раз, но и трижды подтянуться на турнике. Да и не о спортивных достижениях я сегодня думал — прикидывал в уме, как увеличить адидасовский логотип, не превратив его в карикатуру (всё же собрался «косить под фирму́»).

Решение проблемы отыскал ещё до завершения комплекса физических упражнений. Не доверился своему художественному таланту — призвал на помощь науку. Воспользовался методом центрального проецирования: задействовал в процессе два стекла и настольную лампу. Менял расстояние между стёклами — обводил карандашом падавшую на чистый лист миллиметровой бумаги тень от эталонного рисунка. Нарисовал три разных варианта трилистника-логотипа (отличавшихся размером), чтобы вновь не возводить «чертёжную конструкцию» в будущем. Идеальным вариантом признал меньший из новых (это если размещать рисунок на левой стороне груди). Однако два других вполне годились для того, чтобы красоваться по центру (или на спине).

— Пока обойдёмся классическим вариантом, — пробормотал я.

Порылся в Надиных антресолях — поискал пяльцы. Вновь удивился содержимому шкафов. Не видел, чтобы Надежда Сергеевна занималась дома рукоделием. Но расходных материалов и приспособлений для подобных занятий она хранила дома предостаточно (их хватило бы для месячного функционирования небольшой, но востребованной ремесленной мастерской). Пяльцев я нашёл пять видов, даже растерялся от неожиданного выбора. В итоге взял те, что побольше — в них и зафиксировал ткань тенниски. Снова воспользовался стеклом и настольной лампой. Вообразил себя модельером-разработчиком спортивной одежды, когда карандашом (и «недрогнувшей» рукой) выводил на ткани рисунок.

Развесил тенниску на металлическом изголовье кровати — полюбовался своим художеством. Признал, что выбрал удачный размер логотипа. Решил, что неплохо справился с нанесением контура логотипа на ткань: он лёг ровно (буквы легко читались), смотрелся солидно (если не принимать во внимание, что пока он был лишь карандашным рисунком). Я устало вздохнул. Заключил, что зависевшие от меня этапы производства «продукции» завершены, что «процесс» отработан и налажен. Отнёс тенниску-заготовку в Надину комнату. Там ей предстояло оформиться в готовое изделие. Внести в преображение тенниски завершающие штрихи по силам было лишь Надежде Сергеевне — у неё теперь было для этого всё необходимое (швейная машина).

* * *

После разговора о «диете» Надя открыла мне доступ к семейному бюджету. Сложила деньги в хрустальную вазочку, которую считала одной из своих главных ценностей. Раньше ей и в голову не приходило такое сделать: Миша не участвовал в делах семьи. А вот я не изображал статиста: не привык. И потому снова порадовался своей недавней «потере памяти». Все изменения в характере и поведении сына Надежда Сергеевна списывала на неё и на последствия недельной комы — не вынуждала меня искать оправдание «необычным» словам и поступкам. Надежда Сергеевна принимала мои странности за «влияние со стороны окружающих на очистившуюся от информации память» — так моё нехарактерное для среднестатистического ребёнка поведение объяснял усатый доктор.

А «странностей» в моём поведении хватало (особенно поначалу): я плохо представлял, каково это — быть ребёнком (мои дети давно выросли — воспоминания об их поведении в десятилетнем возрасте из моей памяти выветрились). Позавчерашнее общение с Вовчиком мне наглядно показало, что я в этой новой жизни часто поступал «не по-детски». Но менять что-либо в отношениях с Надеждой Сергеевной я не стал. А вот правила общения с Каховскими пересмотрел. В разговорах с Юрием Фёдоровичем стал «включать Вовчика» — вести себя «беспардонно и безответственно». Заявил майору милиции ещё тогда, в машине, что он не должен ссылаться на меня перед коллегами, как на источник информации. Потому что я не расскажу «посторонним» о своих видениях.

— Скажу, что вы лжёте, — заявил я Каховскому. — Разрыдаюсь и признаюсь, что никаких видений у меня отродясь не было. Буду твердить, что это вы подговорили меня врать обо всех этих предсказаниях; что