– Кто из нас пил – я или ты?

Он выхватил маркер из рук Лео и нарисовал новый, больший круг.

– Отсюда, блин, нет путей отхода. Верно? По-твоему, мы должны выдать им свое местоположение, опять? Позволить им нас окружить?

Лео отобрал у Феликса маркер, начертил крестик за пределами карты – прямо на деревянной поверхности верстака.

– Отнюдь, если у них не будет людей, чтобы взять нас в кольцо. – Он посмотрел на них и указал на крест за пределами карты. – Это… Центральный вокзал. В Стокгольме. В сорока девяти километрах. У них там будет полно работы… придется обезвреживать бомбу.

Плоский ландшафт. Белый как мел. Из Стокгольма он выехал затемно – до исправительного учреждения Кумла предстояло проехать двести тридцать километров, – а теперь было уже светло, солнце искрилось на снегу, слепило глаза.

Он до сих пор чувствовал на плече руку босса. Знал, что едет туда не из-за Карлстрёма, и все-таки ничуть не сомневался в его правоте.

Как и в правоте Санны.

Они использовали все свои контакты с криминальным миром. Безрезультатно. Остался один-единственный – его личный.

Вдали за полями виднелась серая стена, семь метров бетона и колючей проволоки. Последний раз он побывал здесь несколько лет назад, но, подъезжая, испытывал то же чувство, как тогда: вправду ли там внутри ходят люди, думают, спят, едят, коротая в тоске огромные куски своей жизни?

Оставив машину неподалеку от ворот, он вышел и позвонил.

– Джон Бронкс, городская полиция, Стокгольм.

Скрипучий динамик на двери не работал.

– Джон Бронкс, город…

– Я слышал вас с первого раза.

– Посетитель к Сэму Ларсену.

– Вы не подавали заявку на свидание.

– Подаю прямо сейчас.

– Шесть часов. В том числе и для офицеров полиции.

– Это не свидание. Я здесь в связи с уголовным расследованием.

Щелчок – дверь открылась, несколько шагов до караульного помещения, где охранник в форме сидел в окружении казенного рождественского декора – пластиковой звезды на окне и уродливого соломенного козла на одном из мониторов, транслировавших картинку с 58 камер наблюдения.

Бронкс предъявил удостоверение и получил бейджик посетителя, который надлежало прицепить на грудь, но он сунул его в карман. Охранник проводил его в комнату для свиданий и оставил одного в помещении с кроватью, накрытой защитным пластиком, простеньким столом и двумя столь же непритязательными стульями, раковиной с подтекающим краном и видом на стену сквозь зарешеченное окно. Здесь не было Рождества, не было времен года, ведь для здешних обитателей считать время – непозволительная роскошь.

Через пятнадцать минут дверь открылась, двое надзирателей ввели заключенного и опять вышли, закрыв за собой дверь. Заключенный остался. Он был на два года три месяца и пять дней старше Джона Бронкса. И на три сантиметра выше. А теперь еще и килограммов на тридцать тяжелее. Раньше они были примерно одной комплекции, но восемнадцать лет ежедневных силовых тренировок – при отсутствии иных занятий – изменили ситуацию.

– Привет, – сказал Бронкс.

Они посмотрели друг на друга. Один в джинсах, пиджаке и зимних ботинках. Второй в мешковатых штанах из грубой, но рыхлой ткани, в поношенной футболке с тюремным логотипом на груди и в шлепанцах на босу ногу.

– Я сказал… привет.

Бронкс сел возле шаткого стола. Сэм подошел к зарешеченному окну, выглянул наружу.

– Как ты? – еще раз попробовал Бронкс.

Поначалу он навещал его, в первые годы пожизненной отсидки, сперва в исправительном учреждении в Халле, потом в Тидахольме. Позднее он понял, что неспособность думать в терминах времени равнозначна неспособности надеяться, отсутствию будущего. А когда в конце концов понял, что такая жизнь изменяет личность, стал приезжать все реже, фактически совсем прекратил визиты. И в этой комнате для свиданий, пожалуй, не был ни разу.

– Слышь… в следующий раз сделай заявку заранее, – сказал Сэм. – Как все. Как обычные люди, не из полиции. Неохота мне в следующий раз, как вернусь в отделение, отвечать на вопросы насчет того, где я был. Ты бы должен лучше других знать, что здесь нет ничего хуже, чем необъяснимый визит полицейского!

Сэм по-прежнему стоял у зарешеченного окна, спиной к Бронксу.

– Я спросил, как твои дела.

– Мои дела?

– Да.

– С каких пор, черт побери, тебя это интересует? – Он повернулся, посмотрел на Бронкса. – А раз тебе нечего ответить, то какого черта ты вообще здесь делаешь?

Джон Бронкс отодвинул от стола второй стул. Все не так скверно, как он думал. Они разговаривают.

– Два крупных ограбления. Сведмюра. Фарста. Одни и те же парни.

Но старший брат предпочел остаться на ногах.

– Мама приходила на прошлой неделе.

– Вооруженные до зубов. Тщательно спланировано.

– Я угощал ее мраморным пирогом. Помнишь его вкус, Джон?

– Как по-твоему, это может быть кто-то из тех, с кем ты сидел? Наверняка ведь…

– А до того… маффинами.

– … здесь обсуждают такие вещи, верно?

Сэм рассвирепел:

– Ты не был здесь целых три года! А теперь явился и воображаешь, что я дам тебе информацию! Рассчитываешь использовать меня в своем хреновом дознании! – Дрожа от ярости, он прошел к металлическому диску возле двери и потянулся к красной кнопке. – Катись ты к чертовой матери, Джон!

– Сэм, ты же знаешь, я хотел повидаться с тобой. Ты мой брат.

– Даже если б я что-то знал, черта с два бы рассказал! Но я не знаю. И никто не знает! Никто здесь про них слыхом не слыхал! Догоняешь, братишка? Эти парни совершенно неизвестны. Никогда не мотали срок. И тем не менее отлично знают, что делают.

Сэм смотрел на Джона невидящим взглядом, палец его опять лег на красную кнопку. Он нажал на нее и наклонился к микрофону:

– Свидание окончено.

– У тебя еще больше получаса.

– Неужели непонятно? Я хочу назад в отделение.

Они избегали смотреть друг на друга, как бывало в детстве, когда после драки старались как можно дольше не смотреть один на другого.

– Значит, мама приезжала?

Мраморный пирог. Маффины. Заключенные, приговоренные к длительным срокам, особо опасные, перед свиданием всегда что-нибудь пекли. Бронкс тускло улыбнулся.

– Знаешь, Сэм, у тебя с ней больше контактов, чем у меня.

Шаги за дверью, вошли надзиратели, те же. Сэм пошел было к выходу – один надзиратель впереди, второй позади, – потом вдруг обернулся: