их путанице, можно было сделать общий вывод, что шансы заговорщиков далеко не блестящи. Отправленный 18-го сентября, по очищении Гёгфорса и согласно воле Императрицы, в Петербург, он 20-го имел уже аудиенцию, результатом которой, кажется, обе стороны не были особенно довольны. В ближайшие затем дни Спренгтпортен занимался в Петербурге делами по своей прямой обязанности начальника олонецкого отряда, представлял проект укрепления Сердоболя, а позднее подавал соображения о формировании в этом отряде драгун, о снабжении войск лыжами на случай зимнего похода проектированного адмиралом Грейгом, и т. п. Вообще в Петербурге становились, как видно, все более и более на практическую точку зрения, т. е. начинали серьезнее рассчитывать на действие военной силы преимущественно пред сомнительными политическими влияниями.

Однако это не означало еще, чтобы мысль о воздействии на Финнов была вовсе покинута Спренгтпортеном, а за ним и правительством. В Екатерине сказывалась женщина, и ненависть к Густаву подталкивала ее на путь преследования побочными влияниями, хотя бы при слабом луче надежды. К побуждениям личным присоединялась боязнь новых еще политических усложнений. Носились слухи что Пруссия несомненно склоняется на сторону Швеции, и что до 10. 000 Прусаков вступят, в шведскую Померанию, а затем будут переведены в Швецию или в Финляндию. Эта новая угроза могла перевесить успехи России в делах с Турцией, а потому надо было поддерживать ту ослабляющую Густава фонтанель, какую представляла из себя аньяльская конфедерация. К тому же Россия вскоре лишилась Грейга, и планы его остались без движения за недостатком исполнителей. Запертый им в Свеаборге шведский флот в ноябре ушел восвояси, и Фон-Дезин не только не преградил ему своею эскадрой вход в Карлскрону, но и ушел заблаговременно в датские порты.

При таких обстоятельствах политическое заигрывание с Финнами продолжалось, хотя и вяло. Теперь центр тяжести был всецело перенесен на Гастфера. 4 (15) октября, в ночь с понедельника на вторник, Спренгтпортен опять с ним виделся. В отчете своем об этом свидании он сознавался, что конфедерация почти совершенно уничтожена и распалась; но такой противоречивший его оптимистическим уверениям исход он объяснял происками принца Карла. Этот последний не говорил уже более ни об амнистии, ни о сейме. Он установил дисциплину крайне суровую, и вся армия ждала от него своей участи со страхом. Гастфер не скрывал пред Спренгтпортеном боязливого и колеблющегося настроения финских умов. О соединении их для действия вместе с Русскими против шведских войск не могло быть более и речи. Гастфер обещал лишь доставить план новых военных предприятий и расположения финских войск. Спренгтпортен с своей стороны надавал Гастферу самых широких обещаний, суля ему наиприятнейшее будущее, а через неделю — передачу из рук в руки значительной суммы денег. Однако он обманул своего доверчивого собеседника и на это новое свидание не явился, заставив прождать себя напрасно.

12-го октября Гастфер был уже в Аньяле и оттуда письменно сообщил Спренгтпортену некоторые новые сведения, как о шведских силах в Финляндии, так и о результатах своей поездки под предлогом свидания с женой, о чем выше упоминалось. Гастфер, по его словам, объехал всю южную Финляндию до Або и видел всю армию; большая часть финских полков возвращалась уже на свои квартиры. В войсках было много больных и еще больше недовольных. К письму приложен был план размещения шведских войск по зимним квартирам в Финляндии; о размещении саволакской бригады Гастфер обещал доставить сведения безотлагательно. Войска, бывшие под его начальством, получали подкрепление из двух батальонов. За отплытием линейного флота, в строю оставалось всего от 7-ми до 8-ми тысяч, не считая саволакских войск.

Пробыв лишь один день дома, Гастфер должен был по экстренному требованию отправиться без промедления к принцу Карлу, от которого ему сделалось известным что принц готовился предпринять новую атаку на Русских. По словам Гастфера, это намерение было отклонено силой его доводов, убедивших принца что таким нападением он не только ничего не выиграл бы, но и вновь раздражил бы Императрицу. Затем все заботы Карла сосредоточились на отправлении корабельного флота обратно в свои гавани.

При таких условиях Гастфер ставил вопрос: было ли бы своевременно и согласно с интересами Екатерины думать о предоставлении Финляндии независимости? Он находил, что во всяком случае более удобное для того время было бы не ранее, как по удалении флота и по размещении армии на зимние квартиры. «Зная вообще настроение страны, — писал он, — я должен вас предупредить, что в настоящую минуту во всей стране ярмо предпочитают еще свободе. Поэтому, думаю, нужно ожидать пока Финны ясно увидят, что намерения короля не предполагают ничего другого кроме разорения Финляндии. Теперь же нет ни одного Шведа, который не пожертвовал бы жизнью для воспрепятствования отделению этой страны. Не следует также воображать, что финские войска захотят драться со Шведами: вот чего никогда не будет!.». Но если бы русские войска вступили в Финляндию в качестве друзей, и объявили что не желают никакого зла Финнам, а намерены только побудить короля и государственные чины к заключению мира, то, по мнению Гастфера, Финны не взялись бы за оружие против Императрицы. — Затем он вторично и категорически повторял, что не время браться за идею финляндской независимости.

Эти же доводы Гастфер повторял Спренгтпортену в другом письме, из Гейнола, от 16-го октября. Он находил, что общее настроение во всей стране, за исключением самого малого числа дворян, решительно враждебно этой идее. «Я дурно служил бы её Имп. Величеству, если бы не сказал всей правды, какова она есть, т. е. что в настоящий момент всякая революция в предложенном смысле положительно невозможна. Если бы даже решиться жертвовать собой, то страна все-таки не извлекла бы из того никакой пользы, а её Вел-во еще менее; все кончилось бы несколькими отрубленными головами и уже с тем, чтобы предприятию этому никогда более не возобновиться».

Когда политическая сторона дела, таким образом, постепенно выяснялась, и результат его выходил равным нулю, вся забота Гастфера направилась на устройство своего личного положения. В письмах к Спренгтпортену, которые очевидно он желал довести до сведения Императрицы, он превозносил ее самыми выспренними похвалами, свидетельствуя о своей безграничной ей преданности. «Ея Вел-во, — писал он 12-го октября, — не имеет подданного более меня ей верного; я предан и почтительнейше привязан к ней как за высокое покровительство, оказываемое моему дорогому отечеству, так и за ужас, наводимый ею на полумесяц. Все это умножает мое глубочайшее почитание и удивление к священной особе её Вел-ва. Я докажу это в свое время». В другом месте фразы были еще более цветисты. «Сердце мое переполнено чувствами