— Бонжур, мусье Шато!

Письмоводитель помахал рукой, слегка покраснев, и, желая избежать расспросов по поводу этого «мусье Шато», продолжал:

— Обязательно следует оглушить утопающего…

Студентка, казалось, не слушала его. Задумчивым взглядом она провожала далеко уже уплывшую байдарку. Несколько раз она даже всплеснула руками: какое счастье иметь такую лодку! Потом она носком туфли начертила на песке круг, пробежала несколько шагов, остановилась, будто хотела войти в воду, но глаза ее украдкой следили за сверкающим вдали веслом. С лугов за рекою донеслась песня, и глаза Аделе стали печальными.

— Кто это был? — спросила она. — Я совсем его не знаю.

Письмоводитель, которого душила ревность, неразборчиво пробормотал фамилию нового канцеляриста и попытался снова взять Аделе за локоть, но она мягко уклонилась. Униженный и сердитый, он вырвал плоский камешек и швырнул его в воду. Подпрыгнув несколько раз на поверхности воды, камешек, плеснув, описал дугу. Письмоводитель выпрямился и взглянул на Аделе. Она шагала по узкой песчаной полосе, устремив взор на быстро смываемые водой следы собственных туфелек. Шатас догнал ее и сказал:

— Знаете, сейчас ночью в кустах соловьев — тысячи. Спать просто нельзя…

Подходя к густо заросшей ивняком излучине реки, они услышали странный крик. Шатас слегка поднял голову: в каких-нибудь тридцати шагах от них, в самом омуте беспомощно барахтался человек. Из воды высовывались то его ноги, то голова, и купающийся время от времени испускал такие вопли, что трудно было понять, кричит ли он от испуга, или от удовольствия. Шатаса охватило беспокойство. По лысой, высовывающейся из воды голове он узнал своего начальника — инспектора Матиошайтиса. Аделе схватила письмоводителя за руку.

— О боже мой, он тонет, — только и могла пролепетать она, вся дрожа от страха.

Мусье Шато не долго думал, хватаясь то за рукава, то за ворот, в мгновение ока вытряхнулся из одежды. В одних подштанниках, он, как загнанный олень, бросился к реке. Инспектор все еще барахтался, пуская пузыри. Всплывая до пояса, он тотчас внезапно шел ко дну. Теперь из воды виднелась одна его пятка. Не успел он на этот раз показаться над водой, как подплывший письмоводитель нанес ему сильный удар по голове. Студентка услышала душераздирающий вопль:

— А-ва-ва!

Утопающий снова всплыл на поверхность, перевернулся навзничь и двинул Шатасу ногой в лицо.

На берегу уже стояло несколько человек. Они вылезли из ивняка, где грелись на солнце.

— Прочь! — отчаянно закричал инспектор, стремительно поворачивая к берегу. — Не смей!

Подплыв к берегу, забыв прикрыть перед женщиной свою наготу, инспектор, тяжело дыша, плачущим голосом произнес:

— Господа, эт-т-то сумасшедший какой-то! Прошу вызвать полицию! Скорее!

Письмоводитель и не помышлял о бегстве. Вылезши из воды, поводя одной рукой по прилипшим к телу подштанникам, а другой шевеля в воздухе, он что-то пытался объяснить.

— Господа, да слыханное ли это дело? Подплывает этот хулиган к мирно купающемуся человеку и наносит ему удар кулаком. Прошу вас быть свидетелями. Прошу задержать его. Я не могу, господа, не могу…

— Господин инспектор, но мне показалось, что вы тонете… — дрожа всем телом, потеряв все свое достоинство, отозвался письмоводитель. — Я хотел сперва оглушить, а потом…

— Хулиган! Мужлан! Он еще осмеливается оправдываться. Слышите, господа, этот негодяй, оказывается, спасал меня! В то время, как я мирно купался… — Инспектор воздел руки к небу. — Господи, какое счастье, что это случилось недалеко от берега. А не то — долго ли до беды?

Инспектор подскочил к письмоводителю, поднес к его носу сжатые кулаки и внезапно расплакался.

Через несколько дней мусье Шато был уволен со службы, а позднее и привлечен к суду, как покушавшийся на жизнь своего начальника.

1937

ДЬЕВУЛИС[9]

Перевод под ред. З. Шишовой

Уныло воет пронизывающий ветер. Широкая холодная река плещется о штабеля темных бревен. Вздыбившись острым гребнем, подкатывает освещенная луной волна, шипя ударяется в борт лодки и со вздохом опадает. Чуть подальше, за бревнами и опрокинутыми, валяющимися, как трупы, лодками, неровным рядом мигают фонари местечка.

В маленькой будке паромщика, друг против друга, на чурбаке сидят двое мужчин. Свет коптилки мечется по их продолговатым лицам. Один из сидящих, широколобый, еще молодой парень — паромщик Симанас, подымает зажатую в кулаке бутылку, взглядом измеряет ее содержимое и переворачивает вверх дном. Пьет он долго, его вздрагивающий кадык отсчитывает глотки. Покончив со своей долей, он отряхивается, утирает подбородок рукавом и протягивает бутылку, приятелю, лицо которого тонет в темноте. Приятель в полушубке, в сплющенной, как блин, шапочке. Он ведет рассказ негромко, почти шопотом. Выпив, паромщик закусывает. В ответ на какое-то замечание гостя он перестает жевать и весело хохочет:

— Эх, чтобы тебя!

Гость паромщика — уже не молодой, маленький, невзрачный на вид человечек, которого по всей округе прозвали Дьевулисом. Живет он бобылем, тяжелым трудом зарабатывая себе на пропитание.

Давным-давно, еще до войны с кайзером, граф нечаянным выстрелом на охоте вогнал парню горсть дроби в левое плечо. Раненого граф повез лечить в Каунас. Парень пролежал там месяца два в белом каменном доме под присмотром докторов. В первый раз ему довелось поспать на чистой постели, и дни, проведенные в палате, где пахло лекарствами, прогулки по больничному двору остались для него самой счастливой порой жизни. Во всех его рассказах слышалась жалоба, что ему так недолго пришлось прожить в больнице, где его кормили из тарелок, поили душистым чаем и от милосердных сестриц, таких беленьких, чистеньких, как святые, тоже пахло чаем.

В округе люди сотни раз слышали один и тот же рассказ Дьевулиса о том, как доктора вытаскивали у него из плеча дробинки, как в соседней комнате помер богач-фабрикант, а потом из этого фабриканта доктора вынули все кишки, насовали туда ваты, добавили корицы, чтобы тело не испортилось, и, старательно уложив в серебряный гроб, увезли в Петербург. В то утро во всех церквах звонили колокола, и сто попов провожали богача на станцию, где гроб поставили в вагон.

Постоянно рассказывая одни и те же больничные истории, Дьевулис каждый раз приукрашивал их тем или иным словечком, той или иной выдумкой и в конце концов уже и сам не знал, так ли это было на самом деле, или все это только им придумано.

Россказни Дьевулиса никого не задевали, он никого не обижал, и поэтому никто не решался уличить его во лжи. Если же и случалось это — он немедленно замолкал и незаметно исчезал.

Паромщик, у которого теперь сидит и угощается Дьевулис, удовлетворенно хихикает и с