Голубые небеса весенних дней сменились темным глубоким летним небом. Стебли подорожника, крапивы и поповника вместе с колокольчиками, которых никто не выпалывал, загородили оконце барткусовой землянки, несмело заглядывая внутрь.

В это время пришли первые бумаги из потребиловки с требованием погасить вексель на суперфосфат. Получив повестку, жена спрятала ее от больного.

Прошла неделя, другая. Прислали новую бумагу, угрожая продажей имущества с торгов, но и эту жена скрыла от мужниных глаз, чтобы он только не тревожился и выздоравливал поскорее.

Прошел месяц, и, так как Барткус не показывался в местечке, к нему приехал, на полицейской подводе, бухгалтер из потребиловки. Его сопровождал полицейский. Они постучали в землянку, перепугали жену, разволновали больного.

— Откуда же нам взять деньги… Сами видите — больной. Из земли деньги не выкопаешь!

Задыхающимся голосом Барткус умолял полицейского:

— Поглядите, рожь-то какая! Вырастет — все отдам. Будьте вы людьми.

Бухгалтер с полицейским вышли, но минутку спустя жена у оконца подняла крик:

— Смотрите, что они делают! Люди добрые, помогите, глядите, что они делают! Рожь топчут. Мерят поле ржаное. Ногами мерят.

Барткус через силу поднял голову с изголовья. Синие жилы выступили у него на лбу. Он схватил помело и в первый раз за три месяца спустил ноги с постели.

— По-го-ди… По-го-ди… Я им покажу… Пусть они только… — И руки у него дрожали больше обычного, дрожали и посиневшие губы…

Барткус не успел подойти к окну, не успела подбежать к нему жена, как вдруг он сгорбился и повалился на земляной пол, разрывая на груди толстую холщевую рубаху.

Ночью он уже не стонал, не кричал… Когда звезды всходили над болотом, он уснул с широко раскрытым ртом.

Лето выдалось на редкость погожее. Вяз, который долгое время качал высохшими ветвями над хлевом Барткуса, и тот покрылся почками, желтыми сережками цветов. Рябина с объеденной овцами корой, что досыхала у поля, — и та зацвела.

Гроб Барткуса провожали из дома соседи. Новосел Каупкус, сидя на передке телеги, понукал лошадь. Следом плелось несколько баб.

Утро было спокойное. С конца болота слышался звон косы. Мужики уже вышли на косовицу.

Когда гроб поравнялся с ржаным полем и шествие повернуло вдоль леса, поднялся ветер, зашевелилось, зарябило волнами желтое ржаное озеро; тяжелые медные колосья стучались в гроб.

Посреди пути, когда уже подъезжали к концу поля, послышался плач Барткене. Рыдала она то высоко, во весь голос, то словно закусив губу, падая ничком и обхватывая руками гроб.

— Оставил ты меня одну, сиротинку, оставил ты меня… Кто за меня заступится…

Когда телега своротила с середины дороги, три бабы затянули псалом. Барткене заплакала еще громче..

Но тут большой могучий панский лес, переградив путь погребальному шествию, зашумел, загомонил, заглушая своей могучей глоткой рыдания и псалмы.

1930

УТОПЛЕННИК

Перевела И. Фридайте

Письмоводитель Йонас Шатас, которого сотрудники по-приятельски прозвали «мусье Шато», выпятив декольтированную, густо поросшую черным волосом грудь, размашисто шагал вдоль реки. Правой рукой он придерживал локоть студентки Аделе Куосайте, а левой — кулечек с конфетами. Отдирая слипшиеся в ком конфеты, писарь угощал:

— Пожалуйста, берите еще! Да, знаете, я удивляюсь, как это вы обратили внимание на такой пустяк. Гм, пожалуйста, вот эту, шоколадную. Ведь Вас занимают Альма Матер[8] и романы, значит, наши провинциальные события для вас как бы и не существуют, проходят незамеченными.

— Почему Вы так плохо обо мне думаете? — спросила Аделе с кокетливым упреком, вскидывая на него маленькие живые глаза. Тонкими розовыми пальчиками она взяла конфету, которая мгновенно скрылась в ее детских сочных губках. — Я не только по балам хожу. Правда, у меня на первом месте занятия, но я слежу и за жизнью: никогда не пропускаю в газете того, что пишут о нашем крае. Видите, какая я патриотка!

Письмоводитель, глядя сверху на дубовый листок, вышитый на корпорантской шапочке студентки, почувствовал какую-то теплую, идущую от сердца струю и еще крепче прижал к своему боку локоть девушки.

«Чорт побери, — мелькнуло в голове чиновника, — прекрасная получилась бы из неё жена! Окончит университет, а я, самое позднее, годика через два буду начальником отдела. Свадебное путешествие в Париж!» Шатас до того размечтался, что даже увидел свой будущий домашний очаг: уютная, светлая квартирка, двери распахнуты во все комнаты, Аделе сидит за пианино и играет «Ночи Андалузии», а сам он набивает табаком гильзы.

Это приятное видение покинуло его только тогда, когда Аделе, зашуршав сумочкой, вынула оттуда носовой платок и вытерла липкие от конфет пальцы. Аромат надушенного платочка покорил письмоводителя и целиком заполнил его сердце образом Аделе.

— Я и не думала, что вы, господин Шатас, такой замечательный спортсмен.

Наконец-то письмоводителю представился случай поговорить о самом себе. Он давно ждал возвращения Аделе на каникулы, давно мечтал о знакомстве с ней и интересовался тем, какое впечатление произведут на нее его благородные подвиги. Теперь ему показалось даже, что утопающего он спасал только для того, чтобы об этом услышала Аделе.

— Э, пустяки… — ответил письмоводитель, скромно улыбнувшись. — Не понимаю, с чего эти газеты так… Репортер просил даже у меня фотографию, но я, знаете ли, не дал. К чему этот шум? Ну, спас, и спас, это долг каждого из нас. — Шатас запнулся, испугавшись, что чрезмерная скромность может ослабить впечатление. — А все-таки довольно интересные переживания! — поправился он немедленно. — Когда я вытаскивал аптекаря, я думал, что уж мне конец пришел. Знаете, — письмоводитель отпустил локоть студентки, картинно жестикулируя свободной рукой. — Подплываю я к нему стилем кроль, остается мне до него еще какой-нибудь метр, и вдруг он — хлюп, идет ко дну! Что тут делать? Я набрал побольше воздуху и тоже нырнул. Ищу — нигде его нет. Выплыву наверх, глотну воздуху и снова ныряю. В конце концов нахожу его, хватаю за волосы, и вдруг он как вцепится мне в горло!..

— Ой! — Аделе остановилась. В глазах ее испуг. — Неужели правда?

— Да. Но я во-время успел изо всех сил нанести ему удар кулаком по голове — он немедленно отпустил меня.

На этот раз Аделе промолчала, и Шатасу показалось, что ее смутила его жестокость.

— Ничего не поделаешь. Существует правило, которым руководствуются все спасающие: прежде всего хорошенько оглушить утопающего и тогда спокойно тащи его из воды.

Студентка и письмоводитель спустились к реке. Вынырнув из лозняка, мимо них проплыл на байдарке молодой, незнакомый Аделе человек. Его мускулистые руки играючи поворачивали весло, ноги упирались в другое сиденье, а голое, покрытое бронзовым загаром