Подошло еще несколько маклаков из дальних сел — зажиточные хуторяне. Все они прибыли участвовать в торгах. Начальник попросил Тарутиса показать свою скотину. Юрас вывел корову, потом овец. Он пытался привязать корову к изгороди.

— Коровушка, тпрусь, тпрусь…

Корова и не собиралась бежать, глядя на собравшихся добрыми, доверчивыми глазами.

Маклаки окружили корову, только шурин Ярмалы осматривал ее издали.

Начальник объявил оценку. Потом повторил ее. Цена была так низка, что крестьяне зашумели.

— Доедим последнее, а там с голоду подохнем! — громко сказала одна из баб. Однако жалостливость была здесь неуместна.

Покупатели щупали, тискали скотину со всех сторон. Начались споры, шум. В глазах у Юраса мелькали лица, платки, шапки…

— Сорок…

Тот же голос повторил это еще несколько раз.

Юрас словно ничего не видел перед собой. Он отвернулся, взгляд его остановился на полуголом сынишке. Мальчик, засунув в рот кулачок, поглядывал то на корову, то на отца.

— Йонук, сбегай к Линкусам, позови мать! — обратился он к мальчику и тотчас сам же подумал, что это лишнее.

— Сорок два! — услышал Тарутис и будто в первый раз увидел начальника, махающего перчатками.

Корову купил не шурин Ярмалы, как все ожидали, а эконом ксендза.

Дошла очередь до остальной скотины. Хозяин последний раз гладил её. За молодых назначили такую цену, словно продавали не животных, а их хвосты.

— Ого! Мне лавочник Бейшке давал вчера за одну щетину больше. Как не стыдно назначать такую цену!

Полицейский, все более горячась от оскорбительных речей и резких слов, вскочил было, но сдержался и спокойным, тихим голосом предупредил:

— Прошу не оскорблять! Мне приказано, понимаете!

Теперь уж в его словах не было того притворного простодушия, которое так резало уши крестьян. Он снова оглядел всех и, заметив, что мужики сразу затихли, заговорил опять весело, как ни в чем не бывало:

— Хозяин, так сколько бы вы хотели получить за коня? Откровенно, прямо, ну?

Юрас молчал. Цену вместо него назначили соседи, и повеселевший полицейский стал попрекать их, что это слишком дорого. За коня долго никто не набавлял цены, и самому полицейскому стало неловко продавать лошадь за бесценок. Он упорно повторял предложенную шурином Ярмалы цену.

— Глядите, как Тарутис держится! А мой-то… Еще пока корову продавали — ничего, а как взнуздали лошадь, чтоб увести — не выдержал. Жеребенок это кругом бегает, да ржет… ведь мать уводили!

Внезапный шум привлек внимание всех. Эконом ксендза бил себя рукою в грудь и запальчиво что-то выкрикивал.

Из толпы крестьян раздались голоса:

— Гоните вон эту поганую жабу!

— Заткни ему глотку!

— Успокойтесь, братцы!

Сама не своя прибежала с сынишкой взволнованная Моника, вышла вперед с мальчиком и, толкая его к полицейскому, повторяла:

— Попроси его, поплачь, может, он оставит. Поцелуй руку.

— Тьфу! Этого еще недоставало. Уходи скорей отсюда, а получишь так, что… — сдержал ее Юрас, и Моника, смутившись, окинув толпу растерянным взглядом, охватив голову руками, бросилась в избу.

Корове накинули на шею веревку и вывели со двора. Теленок выскочил из хлева и стал беспокойно бегать вокруг матери, которая начала бросаться в стороны. Конь тоже бегал по двору, словно его пчёлы жалили. Юрас, не отдавая себе отчета в том, что делает, старался оттащить теленка от коровы. Соседи, словно сконфузившись, смотрели на Тарутиса со стыдом… Каждый чувствовал, что не корову это, не животное из хлева уводят, а что-то близкое, дорогое вырывают с болью из сердца.

Когда участник торгов тащил животное через толпу, большинство не выдержало:

— Оставили бы это человеку… За такие-то деньги купить! Имели бы сердце!

Несколько мужиков стояли, прислонившись у ворот, и не торопились их открывать, дразня покупщика:

— А ну-ка оставляйте лучше, слышь?

— Пустите! — пробрался в толпу покупщик.

— Давай магарыч — тогда откроем. Вишь, захотел с приданым из нашего села улизнуть без выкупа, всухую!

— Видать, с ксендза за каждый хвост получаешь?..

Перед Юрасом, словно в бинокле, промелькнули лица собравшихся, покупщик, пеструшка-корова. Вдруг все это сжалось, отодвинулось на целый километр, потом опять приблизилось. Горло у него перехватило, кровь бросилась в голову, и он подбежал к корове, схватил ее за рога. Крепко упершись в землю, он вскрикнул:

— Не от-дам!

Больше Юрас ничего не сказал. Его голова склонилась, плечи дернулись, но он не плакал. Когда он опять поднял глаза, в них сверкали решимость и угроза.

Зашумели, заволновались крестьяне. Люди вдруг сомкнулись и плотно и густо, слившись в одну темную, непроницаемую стену.

— Иисусе! Стрелять будет! — кричала опрометью бежавшая в сторону дома женщина.

— Пусть! — ответили несколько голосов сразу. — Пусть попробует!

XXII

Кажется, что в Клангяй молодежь забыла про веселье. Которое уж лето там не было слышно ни хоровой жатвенной песни, ни хватающих за сердце звуков кларнета Якубаускаса. Почил музыкант на приходском кладбище.

Когда темнело ввечеру — здесь нависла такая глухая тишина, что даже филин не осмеливался вопить. Редко теперь зажигаются огоньки по избам, а если сверкнет где одиноко, как волчий глаз в ночи, то скоро и опять угасает.

Только на краю поля попрежнему стоял явор, искалеченный молнией, ободранный вихрями, словно староста вымершей деревни, и неизвестно, о чем размышлял.

Молодые, сильные, работящие парни и девки, в поисках сытного куска, разбрелись по городам, фабрикам, по чужим сторонам или же безвременно ушли в землю.

Повсюду по дворам разваливались пустые хлева, амбары, зарастали поля. Такое же зрелище открывалось и из окон Тарутиса.

Хворавшая зимой Моника по весне как будто поправилась, но после припадка она слегла и больше уж не переступала через порог своей избы. Долгое время ее внутренности терзали боли, словно пронзительные ветры пробрались в ветви бесплодного дерева. Во время болезни она, как заботливая хорошая хозяйка, сама себе заготовила могильные одеяния и приготовилась в дальний путь. Нельзя было ее успокоить. Нет, уж недолго она будет жить, не будет больше ходить по этим тропкам.

Когда Моника начала слабеть, таять, Юрас не отходил от ее кровати. Много часов провели они вдвоем, глядя друг на друга, держась за руки, как в дни ее первых родов.

— И почему это мне хочется сегодня креститься, Юрас… все подымается и подымается рука. Не дождусь уж я утра, — говорила она.

— Дождешься, Моникуте! Поживешь еще! Вместе в поле выйдем… — не знал муж, как ее утешить.

Это было на седьмой день после припадка: у Моники отнялась правая рука. Она уже не могла повернуться на другой бок и все плакала.

— Если уж меня так свернуло, лучше сегодня же умереть…

Последнюю ночь она все говорила: спрашивала, светает ли, настало ли