Годелот, у которого от этого приторного подобострастия уже побаливали зубы, с готовностью кивнул:

— Конечно, мессер Берсатто.

Обед оказался выше всяких похвал, но шотландец помнил наказ доктора не ждать ответа и не задерживаться. Расплатившись, он вышел из траттории, однако у самой коновязи снова столкнулся с кабатчиком. Тот учтиво придержал солдату стремя, а потом слегка заговорщицки ухмыльнулся:

— Ваша милость, вы уж передайте моему другу, что я его нижайше благодарю и обещаю все сделать, как он велит, пусть и не сомневается.

Годелот подобрал поводья.

— Непременно. Счастливо оставаться, друг мой.

— И вам доброй дороги! — И Берсатто поклонился с уже осточертевшей назойливостью.

* * *

Из Бурроне Годелот выехал едва за полдень, но у самого тракта придержал коня и призадумался. Поручение было выполнено, обратная дорога недалека, но явиться в Венецию за два дня до установленного срока будет странно. Кроме того, положа руку на сердце, соскучиться по службе шотландец не успел…

Итак, у него имеются двое суток свободного времени, хороший конь и кое-какие деньги. Все это стоит применить разумно и по возможности весело.

Годелот сдвинул шляпу на затылок и расстегнул воротник дублета. А ведь отсюда рукой подать до Кампано… Интересно, как там сейчас? Крестьяне наверняка вернулись на родные пепелища. Куда им еще деваться? А замок и земли? Кто унаследовал их, и взялся ли вообще кто-то за восстановление родового графского гнезда?

Эти мысли вдруг нагнали лютую тоску, и шотландец вздохнул, снова потеребив воротник. Черт, а ведь и отпуск он получил, отговорившись смертью родственника. Солдаты нередко плутовали с отпусками, зная, что на похороны командир даст денек-другой почти наверняка. В этом негласно не усматривалось ничего дурного, не забудь только осенить себя крестным знамением да в церкви за грешок словцо шепнуть. Но Годелот все еще был по-юношески щепетилен. В конце концов, есть и другие дела, о которых недосуг было размышлять в круговерти недавних забот. Еще некоторое время постояв у обочины, он решительно понукнул коня и выехал на тракт.

Вечером того же дня шотландец уже въезжал в Тревизо.

Он побывал в этом городке совсем недавно и был сражен его богатством, красотой и многолюдностью. Сегодня же Годелоту почудилось, что за прошедшие месяцы город стал совершенно другим. После огромной, шумной, яркой Венеции Тревизо оказался маленьким, сонным и провинциально-затрапезным.

Уже темнело, и юноша направился в ту же тратторию, где останавливался в прошлый раз. Он ехал неспешным шагом по смутно знакомым улочкам, замечая, что нищие тут совсем не так наглы, как в Венеции, лавки — темнее и проще, а люди — приветливее. Странно…

Ночью заснуть снова не удалось. Стояла отчаянная жара, город был непривычно тихим, невыносимо нудно зудели комары. Откуда-то вдруг вынырнул мстительный интерес, поплатился ли паскудный торгаш Винченцо за избиение Пеппо, хотя здравый смысл подсказывал, что исчезновение подмастерья было незатейливо списано на побег, а хозяин, небось, еще и сетовал на неблагодарного мерзавца.

Да и черт с ним! Годелот тоскливо вздохнул, стянул омерзительно влажную рубашку и бросил на пол. У него здесь всего одно дело, которое займет самое большее полчаса… Лишь только спадет дневная жара, он двинется обратно. И, возможно, не стоит рассказывать доктору, какой старушечьей скукой оказался вояж, куда его посылали, словно на верную смерть. Кто знает, не передумает ли эскулап насчет обещанной награды.

Перед рассветом разразилась неистовая гроза, и утренний Тревизо встретил шотландца упоительной прохладой, отравленной поднявшимися из сточных канав запахами помоев и нечистот. Но Годелот не отличался особой чувствительностью и уже около восьми утра, оставив коня в траттории, шагал по извилистой улочке, залитой жирно блестящим месивом жидкой грязи.

Старинные ворота монастырского госпиталя были распахнуты. Шотландец невольно остановился под их массивным сводом, пытаясь разобрать высеченную на камне латинскую надпись. Но понял только знакомое каждому слово Domini и не без робости двинулся дальше по размокшей дорожке меж чахлых кустов, обглоданных летним солнцем, а сейчас мокрых и неопрятных. Вскоре ему попалась монахиня, сосредоточенно сметающая в кучу сбитые дождем ветки.

— Доброе утро, сестра, — поклонился Годелот, и женщина подняла худое изможденное лицо:

— Доброе утро, господин военный, — без выражения отозвалась она, не прерывая своего занятия.

Шотландец откашлялся:

— Сестра, простите, что докучаю вам. Мне нужна ваша помощь. На Троицу в этом госпитале умерла одна женщина. Я хотел бы посетить ее могилу.

Монахиня снова взглянула на солдата, и взгляд ее слегка потеплел:

— Увы, не все, уходящие в этих стенах, упокоились на церковном кладбище, юноша. Иначе за годы существования госпиталя оно было бы уже обширнее самого Тревизо. Часть усопших забирают родственники. Одиноких, неизвестных и неимущих хоронят в общих могилах.

— Женщина, о которой я говорю, не была неимущей, — нетерпеливо пояснил Годелот. — Прошу вас, сестра, припомните. Ее звали Алесса… Простите, я не знаю ее фамилии. Ее сына зовут Джузеппе, он слепой, работал в оружейной мастерской Винченцо.

Монахиня остановилась и оперлась на метлу.

— Алесса. Я смутно помню ее, — проговорила она задумчиво. — Мать этого… Впрочем, вам лучше побеседовать не со мной. Подождите здесь.

Она умостила метлу у ствола дерева и пошла прочь, оставив Годелота на дорожке. Шотландец посмотрел вслед удаляющемуся темно-серому хабиту и машинально провел пальцем по веточке куста у дорожки. С пожухлых листьев посыпались дождевые капли. Этого… Этого… кого?

Четверть часа спустя на дорожке снова показалась фигура в монашеском облачении.

— Доброе утро, — сухо проговорила женщина приблизившись и без всяких предисловий добавила: — Меня зовут сестра Лючия. Я ухаживала за Алессой до самой ее смерти. Пойдемте, я провожу вас к ее могиле. Только поскорее, у меня много работы.

Годелот молча поклонился и последовал за монахиней, испытывая какое-то смутное и тягостное чувство, будто ступил босой ногой на ледяной пол. Церковное кладбище было унылым и серым в свете пасмурного утра. Грязь вязко липла к сапогам, влажно поблескивали покосившиеся кресты, а статуя Девы Марии со скорбно опущенными плечами казалась иззябшей и печальной, словно этой худой юной женщине в мокром хитоне было попросту некуда идти и она замерла среди могил, погруженная в свое бесцветное и безнадежное одиночество.

Сестра Лючия, казалось, знала каждый из этих жалких крестов. Она, почти не озираясь, отвела Годелота к стене, ограждавшей кладбище, и указала на полуразмытый холмик, на котором стыдливо желтели какие-то робкие мелкие цветы, скорее всего обыкновенные сорняки. На кресте, потемневшем от влаги, виднелись не без усердия вырезанные слова: «Алесса Моранте. Я воскресну у престола Господня».

Годелот медленно опустился у могилы на колено.