ненастный. Я помню лишь, что он был дорого одет, имел легкую стремительную походку и исключительно грамотную речь. Алесса не обрадовалась ему, но согласилась на разговор при закрытых дверях. Они беседовали около часа, а потом этот мужчина сразу уехал, оставив для Алессы некоторую сумму денег и попросив не сообщать ей об этом.

Вечером, когда я наведалась к Алессе, она была молчалива и задумчива, а потом вдруг попросила меня никогда не рассказывать Пеппо о ее визитере. Я пообещала, но Алесса отчего-то разволновалась, начала настаивать и объяснять мне, что это очень важно и я непременно должна сдержать слово. Уж не помню, как я клялась ей, что не забуду ее просьбы. Алесса вдруг опять успокоилась — у нее бывали такие перепады. Долго молчала, а потом сказала очень твердо и убежденно: «Теперь мой сын в безопасности. Наконец-то».

Я не стала ни о чем расспрашивать, а она и не стремилась разъяснять… Надо сказать, слово свое я сдержала. Хотя в тот день, когда Пеппо узнал о смерти матери, мне до слез хотелось все ему рассказать.

Годелот несколько секунд молчал, шагая рядом с сестрой Лючией. А потом спросил:

— С чего же вы взяли, что это был отец Пеппо?

Монахиня обернулась:

— О… Так Алесса сама мне об этом сказала. Хотя и косвенно.

Шотландец остановился:

— Сестра, простите, но вы, похоже, запутались в своем рассказе. Вы ни о чем не спрашивали Алессу, но она ни с того ни с сего выдает вам такие оглушительные вести, хотя куда как проще ничего вам не рассказывать.

Монахиня, с каждым словом Годелота замедлявшая шаги, застыла. Потом медленно повернулась к нему:

— Послушайте. Дело не вчерашнее, но у меня все равно могут быть нарекания от настоятельницы. Если этот человек так и не дал о себе знать — не думаю, что Пеппо стоит искать его.

— А это позвольте решать ему самому! — отрезал подросток.

Сестра Лючия отсчитала еще несколько бусин и раздраженно выпустила из рук четки, сухо стукнувшие о полотно хабита.

— Годелот, вы должны понять. Есть вещи, которые не предназначаются для наших ушей. Но мы все равно слышим их. Такова наша служба. Люди не хотят понимать этого. Однако мы не вправе быть глухими. Порой только от нашей глухоты может приключиться беда.

— Сестра, я сам на своем веку нахватал чужих тайн, как репьев на камзол. И судить чужие грехи я с некоторых пор крепко отучился. Я лишь прошу вас рассказать, что вы знаете об этом… визитере. Только и всего.

Сестра Лючия посмотрела Годелоту в глаза, а потом начала, словно ступая в холодную воду:

— У нас с сестрами есть негласное правило. Если к нашим пациентам приходит посетитель, который не вызывает у нас доверия, и затевает разговор один на один, мы стараемся… Да что там, мы попросту подслушиваем. Не для того, чтобы быть в курсе чужих дел. Но среди пациентов есть люди небедные. И среди их окружения хватает тех, кому их выздоровление вовсе не на руку. Случалось всякое. От угроз и до попыток задушить больного подушкой. Люди подчас так глупы… И визитер Алессы мне тоже показался необычным. Словом, я стала у самой двери.

Они поначалу говорили совсем негромко, но мне хватало того, что я не слышу ничего подозрительного. Однако потом Алесса сказала чуть громче: «С чего вы взяли, что Пеппо грозит опасность? Это же просто игрушка!» А мужчина ответил с заметным нажимом: «Потому что эта игрушка — причина всех его бед. Ее будут искать и другие. И если я просто прошу отдать ее, то эти другие просить не станут. Более того, вы сами догадываетесь, что игрушка эта непростая. Иначе зачем же вы прячете ее от сына столько лет?» Но Алесса ответила, что игрушка очень дорогая, даже имя мастера вырезано. Такую вещицу ребятишки отобрать могли, а у Пеппо нет другой памяти о доме, вот она и хотела ее для него сохранить. А господин тот помолчал и добавил, знаете, почти с болью: «Мне нечем вас убедить, и доверия я у вас вызвать не умею. И все же я заклинаю вас: отдайте. Освободите сына от этой вещи, вы понятия не имеете, какие тревоги она ему принесет».

Сестра Лючия глубоко, прерывисто вздохнула. А потом снова двинулась по парку вперед, все ускоряя поток слов:

— Они опять заговорили тише. А меня просто лихорадка колотила, так вдруг стало страшно. А потом Алесса спросила… знаете, так удивленно и разочарованно: «Постойте. Вы что же, даже не хотите увидеться с ним?» Она замолчала, а мужчина ответил очень сухо и просто до дрожи холодно: «Ему незачем встречаться со мной. Поверьте, я не хочу ему зла. Ему лучше вообще ничего не знать. Это старые долги взрослых людей. Страшные долги. А он еще мальчик и, возможно, станет лучшим человеком, чем я и мне подобные». А Алесса возьми да отрежь в ответ: «Тогда поклянитесь, что вы просто исчезнете из его жизни с этой проклятой вещью. Я ничего не скажу ему о вас. И вы больше в его судьбу не суйтесь». И тут он запнулся. Мне показалось, он молчал целую вечность, хотя на самом деле прошло едва ли полминуты. И потом очень твердо ответил: «Охотно поклянусь».

Монахиня сделала паузу, снова берясь за четки.

— Вот и все. Он уехал. А Алесса вечером сказала… то ли мне, то ли вовсе куда-то в пустоту: «Он же видел меня. Он не мог не понять, что Пеппо скоро останется совершенно один. Господи, что за человек! Надеюсь, сын похож на него меньше, чем кажется».

Сестра Лючия оборвала рассказ, слегка прибавляя шаг. Годелот молча шел рядом.

* * *

Он выехал из Тревизо на следующее утро. В седельной суме лежал холщовый мешочек с горстью земли, а на душе — угловатый камень. Рассказ сестры Лючии то казался Годелоту бессмыслицей, то обретал какие-то грозные и тягостные очертания, то пробуждал злость. Неужели несчастный Жермано отдал жизнь за чужого сына, оказавшегося попросту ненужным своему отцу? Человеку, который все эти годы жил и здравствовал, пока Пеппо насмерть бился за существование. Человеку, у которого, похоже, находится вторая Треть. Значит, она так и не досталась герцогине? И столько лет хранилась у Алессы? Часть Наследия, о котором Пеппо не имел и понятия. Где же она теперь? И жив ли этот таинственный человек?

Годелот перехватил поводья и дал коню шенкеля. Завтра он будет в Венеции. В первую же свободную минуту оставит для Пеппо