Мелкий застыл, только нос его подергивался. Сам он покраснел, надулся, того и гляди треснет, из приоткрытого рта вырвалось шипение.

– Может, – ему таки удалось взять себя в руки. – Может, ты погулять хочешь? А то я пригляжу…

– Чего я тут не бачимши? – удивился напарник. – Не, Ефимка, работать надыть, а то ж зобачат, так и кричать станут…

– Не зобачат, – Ефимка подобрался. – А ты сходи, прикупи там Настасье платка какого или пряников. Бабы пряники любят. А то ж народишко скоро набежит, не дотолкнешься, если и захочешь. Не, Никлушка, если и идти, то теперича… потом, сам знаешь, напьются… куда там торговать. А завтрева с утречка обратно.

Никлуша поскреб волосы.

– Слухай, слухай, – Ефимка, почуявши, что напарник близок к заветной мысли, приободрился. – Я ж дурного не посоветую. Вот сам подумай, возвернешься ты завтрева. Чего твоя Настасья спросит? Был на ярмарке праздничной? Был. А привез чего? Ничего… Вот тут-то она и заведется. Бабы, они такие, чуть чего не по ним, разом станут… опять в сарай погонит.

Никлуша тяжко вздохнул.

Что и говорить, норов у Настасьи был тяжелым, а рука и того паче…

– Так это… – уходить было совестно, Ефимка-то человек новый, пришел заместо Скарыжника, с которым Никлуша уж который год до Арсинора ходил. Но вздумалось же старому приятелю заболеть не ко времени, а заказ хороший, золотом платить обещали, и терять не хотелось, небось за рубли прогулянные Настасья куда как крепче осерчает, чем за пряники. Ефимка же…

Хитрый он. Юркий. Что крысюк.

– Не, – покачал головой Никлуша, примеряясь к первой бочке. – Сперва дело.

Это в него батька крепко вбил, розог не жалеючи. Платок платком, а бочки… промедлишь – осерчают… не бочки, люди, которые их ждут. Вона другие подводы уже пусты наполовину, а Никлушина груженая.

– Сам виноват, – с неожиданной злостью прошипел Ефимка, и в бок вдруг кольнуло. Легонько так, будто овод прижалил. Никлуша и сам не понял, с чего вдруг крутанулось небо, поднялась земля навстречу. А бочка из рук выскользнула ужом.

Ефимка же огляделся и, заприметив человечка в целом неприметного, но за какой-то непонятною надобностью уставившегося на Ефимку, прошипел:

– Не видишь? Перебрал человек… праздник ныне… тезо… тезо… именинства, во! – он с неожиданною для хилого тельца его силой оттащил Никлушу под подводу, уложил и даже рогожкою прикрыл, заботу проявляя.

Зла обозчику, медлительному и, на Ефимкин взгляд, изрядно туповатому, он не желал. Пройдет пара часов, и очуняет… оно-то было бы верней, если б… но не велено.

Магики, чтоб их…

Ефимка вскарабкался на подводу и, приникнув к верхней бочке, погладил шершавый бок ее. Вот ведь… хорошее вино портить. А в том, что штука, ему врученная, ничего хорошего не делает, он был уверен. Но… платили изрядно, а кто Ефимка такой, чтоб от денег отказываться?

Он приспособил коробочку сбоку и надавил, как учили.

Что-то звякнуло, но и только.

Вторая.

Третья… четвертая и пятая… бочек на подводе было две дюжины, и Ефимка здорово опасался, что не успеет. Нет бы ночью, когда честные люди спят, он бы скоренько управился и сгинул, будто его и не было никогда. Ан нет, заказчик точные инструкции оставил.

А Ефимке теперь майся.

Того самого неприметного человека он заметил, когда обрабатывал предпоследнюю бочку. Тот, присевши на корточки, разглядывал спящего Никлушу.

– Эй, тебе чего? – Коробочка едва не выпала из Ефимкиных рук. – Ходь отсюдова, пока я охрану не кликнул.

Человек не спеша поднялся, потянулся.

И сказал:

– Это хорошо, что ты кровью мараться не стал. Это даже замечательно… меньше срок выйдет.

– К-какой…

Ефимка уже понял, что попался. И билась мыслишка, что если кинуть этому, неприметному – теперь он уже понял, до чего характерною сама по себе была эта самая неприметность, – коробку, то шанс сбежать будет… небольшой такой.

– Каторги, – мужичок плечи расправил и пальцами щелкнул, отчего Ефимкины ноги вдруг отказались идти. – Не дури, дурачок, мы знаем, что ты у нас так, мелочь, но нехорошо людей травить. Согласись?

– Я… я… я не…

Человек покачал головой и руку протянул. Сказал:

– Будем сотрудничать или упрямиться станем?

И Ефимка, пальцы которого едва не раздавили заветную коробку, кивнул. Сотрудничать. Как есть сотрудничать… а каторга… глядишь, сильно далече не пошлют.

С Уфимы он уже хаживал.

И снова пойдет.

Лишь бы в бескандальные записали, да…

Неспокойно.

И свербится, свербится этакое, подговаривая, что затея дурная и надобно тикать, пока ватажники спят. Вот только разум подсказывает, что, может, кто и спит, да только старый Мороз за трусость спросит, хоть на том, хоть на этом свете, но сыщет.

А там уже…

Смерть, она всякою бывает.

Вот и сидит Шкеня у костерка, разложенного больше для порядку, чем по надобности. Жарко ведь, даже ночью парит, а с реки туман ползет, рыхлый, белый. В таком скрыться – самое оно. Шагнешь в стороночку, и нету тебя, как и не было…

– Шалишь? – тихий голос заставил вздрогнуть, подскочить.

– Думаю вот, – от Мороза прятать мысли подлые – затея дурная, этот и в голову влезет, что в крестьянский амбар. От прямо чуется, как глазенками своими черепушку сверлит-высверливает. – Неспокойно мне… неладно будто…

– Жопа играет?

– Играет, – признался Шкеня со вздохом. – Мнится, что не так оно просто будет, как…

Мороз кивнул.

Поскреб клочковатую бороденку. Ныне, обряженный в одежу новую, почитай, необмятую, был он похож на купца средней руки, а может, на зажиточного крестьянина из тех, в чьем подворье и лошадей с две дюжины, и коров стадо, и батраки имеются, чтоб за добром следить.

Вона шапку напялил, бисером шитую.

Армяк тоже расписной.

Пояс широкий, и хватит в этой ширине места, чтоб скрыть нож-бабочку, кистенек, да и прочую, в разбойном деле необходимую мелочь.

– Чуйка, значится… чуйка, мил друг, дело такое, не слухать ее себе дороже, – Мороз поднялся с бревнышка и вразвалочку, тяжко направился к амбару. – Только ныне ты меня слушаться должон, ясно?

Шкеня закивал. Будет.

Вот пока до площади не дойдут, будет…

Дойти-то им не позволили. Свистнуло вдруг что-то, да так тоненько, будто по ушам струной резанули. И страх вдруг поднялся с глубин души, исконный, первобытный, заставивший позабыть обо всем, кроме одного – собственной шкуры спасения.

Он сам не понял, как нырнул в ноздреватый туман.