Возьмет добычу. И заживет себе припеваючи.

Злость вдруг ослабла, будто пелена с глаз спала, а говорун на бочке закашлялся и согнулся пополам. И покачнулся, однако встал на одно колено…

– Будет вам сопротивляться, – сказал клятый буржуин самого буржуинского виду, в котелке, костюмчике рябеньком и с сигаркою, которую он в губах держал да пожевывал. – Я все одно вас сильнее, хотя, признаюсь, потенциал вызывает уважение. С другой стороны, кому больше дано, с того больше и спросится. Или вы и вправду надеялись выйти сухим из воды?

Мальчишка – а ведь совсем молоденький, прям как Федькин старшой, такой же зазнаистый – чего-то ответил, а на душе вдруг стало муторно.

Резать?

Кого? За что? И разве ж виновата Анютка, что он такой? Брал ведь по любви и любить обещался, а после… это все не Федька, это змий зеленый и жизнь его беспросветная, в которой только и было радости, что посидеть с дружками.

Какие они дружки?

Выпивохи… и подзуживали, поддевали… тоска унимала злость, а на душе… тяжело, как камней нагрузили…

– Ваш гнев, господа рабочие, мне понятен. И смею вас заверить, что государева комиссия всенепременно разберется с тем, что происходило на заводе. Новый же хозяин…

– Новый? – раздался удивленный голос.

– Новый, – подтвердил толстяк, сигару перекатывая в другой уголок рта. И ловко у него вышло. – Купец первой гильдии Басманников решил, что пора бы ему чем-то новым заняться. Полагаю, о его заводах вы слышали? Так вот, пока идет реконструкция с инвентаризацией…

Слова вызвали вялую вспышку злости.

Ишь, опять закрутят по-умному, черти.

– …он выделит каждому рабочему содержание согласно договору. А также, в честь именин его императорского величества, жалует премии. Рабочим – три рубля, бригадирам – пять…

Голос толстяка потонул в удивленном гомоне. Конечно, про Басманникова многое говорили. Мол, и чисто у него на фабриках, и люд живет в довольствии, бунтовать не думая, и вовсе он на Рождество и Пасху рабочих деньгою жалует, а еще ссуды дает беспроцентные на обзаведение или вот когда целители нужны.

– И также надеется, что и угощением вы не побрезгуете. Вот, аккурат должны были столы накрыть…

Столы накрыли.

И нашлось место на них и курам жареным, и картошке с репой, и капусте квашеной.

Были яблоки.

Хлеб наисвежайший и бочки с квасом. Кто-то, конечно, о чарочке заговорил, но скоренько угомонили: знали, Басманников пьянства ни в каком виде не терпел.

Паренек вытер кровь из носу, поднялся кое-как.

– Д-думаете, победили? – спросил он, с ненавистью глядя на толстяка, а тот, сигару выплюнув, отвечал:

– Туточки – несомненно. Все же воздействовать надо с умом и при длительных процедурах отнюдь не на кратковременную память, как это делали вы. Добились, честно говоря, лишь значительного повышения уровня агрессии в районе… но да, кровью могло обернуться. И вам надо радоваться, что не обернулось.

Менталист не радовался.

Ишь, глазами зыркает, губы дрожат, то ли плюнуть в рожу хочет, то ли расплакаться собирается.

– Это разные статьи, дорогой мой, совсем разные… Будь на вас кровь, я бы не помог.

– А теперь, можно подумать, поможете? – он все-таки шмыгнул носом, и стало понятно, что лет пареньку совсем мало.

– Это уж как мы договоримся, – улыбнулся толстяк.

Договариваться он любил и умел, а потому успел выторговать себе определенные преференции. Все ж факультету менталистики изрядно не хватало финансирования и толковых учеников.

Народу прибывало.

И колокола гудели уже не так громко: то ли звонари притомились, то ли голоса бронзовые терялись в гомоне толпы. Суетились людишки, одни силились протиснуться поближе, к военному ряду, чтоб хоть глазочком взглянуть на цесаревича, другие мешали, ибо места самим было мало, третьи и вовсе занимались своими, далекими от понимания арсинорцев, делами.

Вот кто-то тоненько взвизгнул:

– Обокрали!

И смолк, ибо отвечено было, что в этакой толпе надобно самому за имуществом следить. Охнула баба, разразилась бранью, да и оплеухи наглому молодчику, который решил, теснотою пользуясь, чужие прелести пощупать, не пожалела.

Кто-то пил.

Кто-то, уже напившись, с трудом держался на ногах едино упрямством своим. Кто-то, упрямство поистративши, тихонечко спал в уголочке и был тем самым премного счастлив.

Двое встретились под навесом купеческой лавки, витрины которой ныне были благоразумно прикрыты ставнями. Оно и верно, праздник праздником, а мало ли кому и что в голову взбредет? На ставнях, если приглядеться – глядеть надобно людям знающим, – мерцали щиты.

– И как настроение? – поинтересовался тощий господин неопределенного вида.

То ли купец, то ли дворянин из обедневших, кому не зазорно носить поистрепанный пиджачишко, то ли вовсе человек чиновный. Обличья он был самого обыкновенного, пожалуй, лишь пышные, соломенного колера усы придавали человеку некоторую индивидуальность.

– Нестабильно, – ответила дама в сером платье гувернантки. Впрочем, держалась она вовсе не так, как держатся гувернантки.

Да и брошь на платье была не из дешевых, пусть и выглядела таковою.

Дама брошь тронула и поморщилась:

– С одной стороны, чувствуется эмоциональный подъем, но, сами понимаете, чем сильнее эмоции, тем они нестабильней, – она сняла перчатку и почесала кончик носа. – А вы сами-то, Егор Николаевич, что скажете?

Господин покрутил в руках короткую тросточку, видом больше похожую на дубинку.

– Пожалуй, что соглашусь. Полагаю, наши с вами оппоненты просто дождутся пика, чтобы сменить вектор. И вопрос лишь в том, сумеем ли мы…

Раздались крики, и женщина вздрогнула.

– Шли бы вы, дорогая моя, – Егор Николаевич перехватил тросточку и хлопнул по ладони. – В свой пансионат… не место вам здесь.

– Вы не хуже моего знаете, что место, – женщина закрыла глаза, сосредоточенно прислушиваясь к восторженному гомону толпы. – И если не мы с вами…

Егор Николаевич лишь головой покачал, но от спора воздержался: Игерьина всегда отличалась немалым упрямством.

– Есть… слабое пока… на третьем секторе. И на четвертом тоже… значит, прогноз верен. Вопрос лишь в том, сколько у них менталистов.

И хватит ли их силы, чтобы завести толпу.

Егор Николаевич и сам настроился на тонкое восприятие, в котором толпа выглядела одним ярким пятном. И пятно это переливалось, то остывая до бледно-синего, льдистого, в котором угадывалась настороженность, то вспыхивая всеми оттенками алого.