Одовецкая потерла грудь и сказала:

– Идемте. Вам нужно золото, а мне полежать. Аглаю не зовите, она все равно ничем не поможет, только разволнуется. Вам, быть может, покажется странным, но я согласилась на эту сделку сразу. Дочь… я любила ее, но это была странная, беспомощная любовь. Ее отняли еще в младенчестве, поручив сперва кормилицам, а после и нянькам. Когда Ясеньке исполнился год, супруг отослал ее в поместье моих родителей. Они растили ее, как растили меня. Мой супруг навещал их довольно часто, а я… я была вне этой семьи. И потому, пожалуй, не стала бороться. Теперь мне стыдно, но я нашла себе сначала дело, потом… ваша тетушка обратилась за помощью, и мы с вами оказались на берегу. Поверьте, вы были нужны мне не меньше, нежели я вам. С Ясенькой мы впервые увиделись незадолго до Смуты. К этому времени я получила покровительство вашей матушки, к неудовольствию моего бывшего супруга. Впрочем, мешать мне он не решался, а сила и умение… ради них в обществе на многое закроют глаза. Хотя слухи о моем повышенном аппетите в обществе держались довольно долго, порой доставляя определенные неудобства. Как бы то ни было, но моей дочери уже исполнилось двадцать. Мои родители к этому времени оставили мир. Супруг был слишком занят с наследником, чтобы обращать внимание на дочь. Мы встретились, и состоялся не самый приятный разговор. Мне не то чтобы не поверили, но… ни одна клятва не избавит от сомнений. Да и мы были взрослыми людьми. Незнакомыми практически и… мне стоит благодарить Господа, что моя дочь вообще не отказалась от меня. За первой встречей состоялась вторая… третья… Ясенька предложила отбыть в поместье, ей было неуютно в городе, и я приняла предложение. Я тоже устала от столицы. Там я и познакомилась с Дубыней… он был удивительно похож на отца. И признаюсь, следующие годы были если не самыми лучшими в моей жизни, то всяко не худшими. У меня появилась надежда на нормальную семью, а после известия, что Затокина казнили, не поймите превратно, я испытала невероятное облегчение. Ни время, ни расстояние… прав был отец, мне следовало убить его и получить свободу, потому что пока он был жив, я чувствовала над собой его власть. А вот Ясенька весьма огорчилась. И… да, для меня он был чудовищем. Для нее – любящим отцом и наставником.

Подземелья становятся грязней, и стало быть, до выхода осталось всего ничего. Здесь, как ни странно, было куда мрачнее, нежели внизу. И стены гляделись не просто серыми, бурый лишайник, расползшийся по ним, казался этакими пятнами крови. Неровный потолок то тут, то там выставлял острые уступы, будто надеясь, что гости расшибут о них голову, а пол рисовал трещины, одну другой глубже. Ступишь – и расползется камень под ногами, рассыплется.

– Мы старались не обсуждать эту тему. Своего рода негласный договор, за который я была благодарна, поскольку даже ради Ясеньки не готова была лицемерить.

Она остановилась перед одной, особенно глубокой трещиной, разглядывая ее с немалым интересом.

– К слову, Довгарт относился к Затокину весьма, скажем так, неоднозначно. Пару раз он соизволил выразиться вполне определенно, и мне казалось, что Дубыня поддерживает отца, но опять же я не стала поддерживать тему. Я боялась потерять дочь. Возможно, слишком боялась… и ее супруг… сколь знаю, он был любимым учеником Затокина. Уже одно это… Признаюсь, я наблюдала за ним пристально, но он ничем, ни словом, ни делом, не дал понять, что представляет опасность. Клянусь, если бы я заподозрила, что он причинит Ясеньке боль, я бы… я бы совершила убийство.

Сказано это было спокойно, и его императорское величество поверил: совершила бы. И на убийство оно не было бы похоже, все же Одовецкая в достаточной мере умела и благоразумна, чтобы не стремиться на каторгу.

– Ясенька… она отнеслась с пониманием, хотя и посмеивалась над моей подозрительностью. Но я слишком хорошо знала, насколько мы, женщины, беззащитны. И я не хотела, чтобы мой ребенок испытал то же, что и я. Однако, подозреваю, что, когда мне выпало вернуться в Арсинор, Ясенька вздохнула с немалым облегчением. А я… мне стыдно, но я обратилась к человеку, которого полагала своим другом, чтобы он присмотрел, чтобы – если вдруг… хотя бы тень подозрения – отписал мне.

– И как? Отписал?

– Да. Незадолго до того… несчастья, – княгиня решительно переступила через трещину. – Я получила весьма странное письмо. Он извинялся, что тревожит, однако… Он писал, что в семье царят мир и благополучие, что Тихомир любит жену и во всем с ней соглашается, а она всецело поддерживает его в его устремлениях, и что именно это его и беспокоит. Он просил о встрече, и я собиралась отбыть, но…

– Встреча не состоялась?

– Он погиб при том пожаре. Поэтому, Сашенька, мне немного осталось, и будь так добр, спроси Таровицких. Я не желаю уходить в незнании. А правда – она порой крайне неприглядна, мне ли не знать. Однако без нее хуже, куда как хуже…

Гудели колокола, сзывая честной люд на площадь. Тополиный пух кружил, будто снег, и небо было ясным. Блестело солнышко, щедро делилось светом, и солнечные зайчики скакали по крышам, по стенам, заглядывали за стекла.

Праздник.

На площади уже разложили костры, огородив коваными заборами, чтобы любопытный люд не поранился в толкотне. И люди в разноцветных камзолах суетились, устанавливая вертела. На одних, огромных, как вдесятером поднять, уже виднелись огромные бычьи туши, обмазанные травами и жиром, на других исходили паром свиньи и бараны.

Была и птица. И мелкая дичь.

Знающие люди сказывали, что будто бы даже соловьиные язычки давать будут, но не более чем по три в руки, а потому надобно в очередь становиться, ибо язычков мало и всем не хватит. Открывались бражные ряды, строились кружки разные, что огроменные заздравницы, что вовсе махонькие шкалики, которые в народе прозвали дамскими.

Скоро уже выкатят бочки.

Повернут краны, и зазмеятся по площади очереди людей, от благочинности далеких. Мало что выпивка дармовая, так еще от самого цесаревича. Пусть и сказывали, будто дурачок он, так разве ж это главное? Для царя солидность куда важнее; что до ума, то небось у бояр его целая палата.

А то и две.

– Слышь, – юркий мужичонка, крутившийся подле подводы с винными бочонками, замер, прислушиваясь к чему-то своему. Напарник его, высокий, леноватый и сонный даже теперь, лишь потянулся. – Сходи-ка к Тарасу.

– На кой?

Человечек с заячьею губой, и сам-то на зайца похожий, дернулся:

– За надобностью.

– Какой?

– Скажи, что у нас тут колесо клинит…

– Какое? – светловолосый мужик потянулся и лениво сполз с подводы. Обошел кругом. Пожал плечами.

– Огниво попроси…

– У меня есть.

– Тогда табаку!

– И он есть. Давеча прикупил. Ох и ядреный, – светловолосый потрогал бочку, которую надлежало перекинуть на настил, а оттуда уже и выкатить к винному ряду. – Бери.