отец прислал ему из Белоруссии деревянный паровозик, и даже выбрал его в числе тех немногих игрушек, которые взял с собой, когда их эвакуировали из Штутгарта в Шварцвальд. Ярко раскрашенный паровозик с черной немецкой надписью «MOGILEW» на передней панели символизировал детство Лутца в «женском гнездышке». Но это не помешало четырехлетнему мальчику заявить о приехавшем в отпуск отце: «Ему пора идти». Напротив, Лутц был только рад играть роль «главы дома» в отсутствие отца [40].

Когда девятнадцатилетний Карл Хайнц Тимм узнал, что его младший брат Уве хочет «перестрелять всех русских, а потом сложить их в большую кучу», он в ответном письме домой в Гамбург пообещал трехлетнему мальчику, что обязательно поиграет с ним, когда приедет домой в отпуск. Еще через три дня молодой солдат в письме родителям с некоторым удивлением описывал теплый прием, который устроили его отряду украинские девушки в Константиновке: «Очевидно, люди здесь еще не имеют никакого понятия об СС». Карл Хайнц, солдат дивизии СС «Тотенкопф», видевший в фигуре одинокого русского часового «пищу для своего пулемета», играл в войну совсем иначе, чем его трехлетний брат, но каждый из них в мыслях продолжал идеализировать другого. Тем временем другие мальчики привносили в свои военные игры новые веяния времени, изображая, как пленным стреляют в затылок. При этом они имели в виду не айнзацгруппы – это название тогда мало кто знал, – а устрашающую советскую тайную полицию НКВД. Выстрел в затылок стал символом и квинтэссенцией большевистского террора и в этом смысле представлял собой чрезвычайно захватывающий сюжет для исследования жестокости врага [41].

Война в СССР затягивалась, и список павших «героической смертью» на Восточном фронте становился все длиннее. Статистику можно было скрыть, но газетные колонки, отведенные под некрологи, неуклонно росли; мать Гретель Бехтольд начала вырезать их после того, как ее сын погиб на войне в 1940 г. Худшие страхи, высказанные в начале русской кампании, постепенно сбывались: война становилась слишком долгой и слишком дорогой. Маленьким детям было нелегко осознать смерть даже при непосредственном столкновении с ней, а на расстоянии окончательная потеря того, к чьему отсутствию они уже успели привыкнуть, воспринималась ими в основном через боль и горе старших. Через месяц после того, как Гертруда Л. получила известие о смерти мужа, поминальную службу о нем отслужил тот же священник и в той же церкви, где их обвенчали восемь лет назад. Во время проповеди, пока прихожане в переполненной церкви тихо плакали, Гертруда сидела, глядя прямо перед собой сухими глазами. Пфаррер Куровский прямо задал ей вопрос о вере. «Вы должны спросить себя, – сказал он, – есть ли на свете Господь Бог, если он допускает, чтобы любящий супруг столь молодой женщины умер, а четверо детей потеряли отца?» Другая вдова могла бы усомниться, но Гертруда нашла утешение в ответе священника, вернувшем ее в знакомое русло веры и поклонения. «Бог, – объявил священник всем присутствующим, – не возлагает на нас бремени большего, чем мы способны вынести». Было 3 мая, церковь стояла, украшенная ветками лавра. Выходя на улицу, прихожане проходили мимо одинокой стальной каски и составленных пирамидой винтовок, представлявших павшего солдата и его отсутствующих товарищей. Эти предметы напоминали собравшимся о том, что он погиб в благородной борьбе. Прихожане должны были оплакивать его и вместе с тем гордиться его смертью [42].

Подобные проявления горя давали повод для встречи всей общины – на поминальную службу собирались соседи, семья и друзья. Но детям, которым приходилось подолгу сидеть молча и неподвижно в неудобной жесткой одежде, эти похороны без тела, должно быть, казались гнетущими. Маленький сын Гертруды Л., Манфред, почувствовав, что больше не может выносить мрачную атмосферу на поминках отца, подергал за руку свою тетю Сельму и предложил лучше спеть всем хором «Все мои утята» или другую детскую песенку. То, что утешало его мать, ему самому казалось утомительным и, возможно, пугающим [43].

Богослужения в «Дни памяти героев» в первые годы войны нередко были настолько перегружены эмоциями и пафосом, что даже дети, не потерявшие родных, могли до слез растрогаться, слушая песню Ich hatt’ einen Kameraden или глядя на то, как для умерших зажигают ритуальные свечи. Но в 1942 г., когда потери немцев на Восточном фронте начали расти, режим решил, что людям нужно взбодриться. Геббельс кардинально изменил расписание радиопередач и приказал отдавать больше эфирного времени легким развлекательным программам. Несмотря на недовольство скорбящих, он счел нужным выдавать пафосные воззвания режима ограниченными порциями [44].

В попытке преодолеть пропасть между тылом и фронтом, немецкие радиостанции передавали воюющим мужчинам семейные поздравления в программах Blinkfeuer Heimat и Gruss aus der Heimat, а также в самой популярной передаче военного времени – воскресной музыкальной программе по заявкам Wunschkonzert. В День матери и на Рождество на радио устраивали сеансы прямой связи между матерями и сыновьями, мужьями и женами. Во время 500-го выпуска ежедневной программы Kameradschaftsdienst («Товарищеская служба»), выходившей между 5 и 6 часами утра, на радио даже организовали бракосочетание, пригласив для этого, как в сказке, 12 женихов и невест. Невесты произносили клятвы в прямом эфире, а ведущие описывали их свадебные платья и букеты лилий новоиспеченным мужьям на дальних рубежах [45].

Слушая немецкие радиоканалы, солдаты находили утешение в сентиментальных легких передачах, хотя время от времени жаловались в письмах на радио, что «молодые дамы» называют их Kameraden (товарищами, сослуживцами), как будто «домашний фронт» утратил всякое чувство приличия и уважения к самобытной мужской чести. Это был, пожалуй, самый заметный отголосок противоречий, наполнявших ту образную и эмоциональную пропасть, которая разверзлась между мужчинами на фронте и их оставшимися дома близкими. Тогда эта пропасть стала гораздо шире, чем в первые годы войны. Мужчины видели и делали так много того, для чего у них не было приемлемых слов [46].

Когда на восточных территориях местным жителям раздавали принадлежавшую евреям одежду и мебель, инструменты и сельскохозяйственный инвентарь, это в первую очередь превращало их в соучастников убийства. Даже если соседи евреев в таких городах, как Слоним, не одобряли преследования, позднее они охотно занимали пустующие квартиры в гетто. Раздачи имущества также несколько облегчали намеренно созданный немецкими оккупантами дефицит промышленных товаров, особенно одежды и обуви. Еще до начала военной кампании немецкие политики вынесли советским городам смертный приговор. Когда в декабре 1940 г. были составлены первые планы вторжения в Советский Союз, Министерство сельского хозяйства сразу предложило оставить до 30 млн советских граждан на голодную смерть, чтобы прокормить немецкую армию, не создавая нагрузки на собственный тыл. Защищать следовало только богатые сельскохозяйственные и горнодобывающие районы, которые