в графстве Монахан. Он вышел из игры еще в двадцать первом и размяк, увлекся идеями социалистов. И коммунистов. У нас в пограничных графствах все было организовано как следует. Ну, когда-то. В Клонсе он держал танцзал: вход бесплатный для тех, кто готов послушать короткий социалистический эпилог перед последним вальсом и спеть «Интернационал». Мы его предупреждали, что нельзя так сбивать молодежь с пути истинного. Сам виноват, доигрался. Надо было прислушаться. Мы подожгли его заведение одной воскресной ночью; пожар вышел зрелищный. Откуда нам было знать, что он внутри – распаковывает новую партию брошюр международного социалистического движения? Мы не виноваты; его предупреждали. А он нас не слушал. Зря.

Англиканские мертвецы Слайго, белые, суровые и бесстрастные, взирали из своих мраморных усыпальниц без осуждения или злобы. За восточным окном взошла луна, и стекло наполнилось призраками. Сигарета почти догорела и выпала из пальцев Деймиана на плиточный пол. Джессика запуталась в паутине бессонницы, и оставалось лишь злиться, что убийцы спят сном алебастровых праведников, а она вынуждена ворочаться с боку на бок, танцуя с рыцарем, озаренным лунным светом [92].

Час ночи. Весь Слайго спал, кроме нее. Половина второго; два. Она слышала призраков, хлопанье крыльев под сводами; стены церкви взывали к ней голосами химер. Часы пробили без четверти три. Праздный уголок ее разума задавался вопросом, бьют ли часы, когда все спят и никто их не слышит, как вдруг призрачные шорохи и поскрипывания сложились в явственный мотив.

Бесконечная песня, начавшаяся с первого слога первого человечьего крика «Аз есмь!», который разнесся по саваннам прото-Африки и далее по всему миру, вдоль его запутанных миф-линий и над его легендарными пейзажами, по городам и пустошам, дворцам и донжонам, колокольням и казематам, базиликам и борделям; ручеек, река, поток голосов, вечно несущих прошлое вперед, в будущее, пробивающихся сквозь трещины и щелочки в темницах разума: гул и невнятное бормотание шарманки, звучащей то громче, то тише, то ближе, то дальше. Музыка рождала ассонансы и диссонансы, которые заставили Джессику подняться со скамьи, пройти по выложенному плиткой полу в ризницу и ступить в церковный двор, где музыка набралась силы и достигла звезд, как будто строгая кальвинистская геометрия церкви создала пузырь гармонической тишины. Джессика услышала рвущийся наружу восторг, языческую радость. Музыка была живым существом, потоком нежных нот, нанизанных на нотоносец, свернувшийся в узор – фигуру танцора. Уверенно ступая шаг за шагом, Джессика протанцевала в такт музыке по пустынным улицам и переулкам, мимо закрытых магазинов и припаркованных машин, домов, чьи двери были заперты до утренней побудки, – джига, рил, арабеск, павана. В танце ее вела музыка, и это была не иллюзия. Серебристые завитки, похожие на летний туман, низко и быстро стелились по булыжной мостовой, клубились вокруг ее лодыжек, шин припаркованных автомобилей, оснований уличных фонарей и телеграфных столбов. Джессика не смогла бы сопротивляться потоку, даже если бы захотела. Музыка увлекла ее в центр города, на небольшой мощеный двор между складами, рядом с прохладой и испарениями реки. Там, в луже прозрачного серебра, ждал шарманщик со своей обезьянкой, и его рука крутила рукоятку инструмента так, как будто он занимался этим с начала времен. Джессика упала на колени, погрузив запястья в серебристый свет. Пальцы шарманщика задвигались по ладам. Музыка загремела и зазвенела, отражаясь эхом от каменных складов, окружавших площадь. Водопад люминесценции полился из звуковых отверстий инструмента, и вместе со светом появились образы: серебристый лосось, золотая форель, прыгающие олени с ветвистыми рогами и коронами, кентавры, фавны, сатиры, лебеди и кабаны с золотой щетиной; крылатые лошади, ковры-самолеты, джинны, подобные греческому огню в бутылке; воины, воры, королевы и влюбленные; минотавры, псоглавцы, антропофаги с лицами на груди; русалки, мандрагоры, медные колоссы и боги со слоновьими головами; бодхисаттвы и бодхидхармы, многоголовые и многорукие; великий Белый кит, солнца золотой налив [93], Дикая охота; девственницы, цыгане и шуты, рыцари и драконы, Медузы и Андромеды; серебряные мечи, поющие мечи и мечи в камнях; вампиры и суккубы; инкубы верхом на оленях, козах и щуках; Венеры в раковинах. Франкенштейны, оборотни, Шерлоки Холмсы и доктора Ватсоны; окровавленный нож Джека-потрошителя и гигантские обезьяны на небоскребах, отбивающиеся от бипланов; Квазимодо и Призрак Оперы, Флэш Гордон в ракете в форме фаллоса; мстители-в-масках и люди-из-стали; сияющие летающие тарелки и акулы-людоеды; монстры из космических глубин и мотели, где обосновались маньяки: Джессика завороженно смотрела, как из древней шарманки льется блистающее, величественное шоу, воплощающее все мечты, которые когда-либо приходили на ум людям… Колесницы, запряженные лебедями, взлетающие к Луне, подводные аппараты из оружейной стали, работающие на тайной энергии атома. Что-то внутри нее пело – голос, которого она никогда раньше не слышала, звучал в контрапункте. Под ее пальцами серебристая музыкальная материя обретала вязкость и текстуру, становилась волокнистой, плотной: лепи, ваяй, тки. Шарманщик двинулся к ней, как будто улыбаясь заросшими глазницами. Джессика почувствовала, что ее пальцы, руки, все тело вплетены в полотно воображения, охватывающее не только Слайго, но и всю страну с востока на запад, с севера на юг, из прошлого в будущее, от начала до конца. Песня внутри нее превратилась в агонию безответной экспрессии, а из шарманки полились новые формы, новые фантазии: доска, украшенная человеческими руками, колесо из плоти и с глазами на ободе, нечто в виде человеческого легкого с костяным клювом, пара волынок цвета человеческой кожи, с ногами, отсеченными на уровне колен, корабль с лапками насекомых и ветряной мельницей на палубе. Шарманщик навис над Джессикой и прекратил музицировать, чтобы взять ее лицо в ладони и заставить взглянуть на свой безглазый лик; его зубы обнажились, предвещая улыбку, предвещая слово.

Пуля, летящая по восходящей траектории, вошла на полдюйма ниже орбиты левого глаза. Через одну семисотую секунды вся передняя часть черепа шарманщика взорвалась фонтаном костей, крови и волос.

Музыканта швырнуло вверх, прочь от Джессики, кровь и мозги выплеснулись, точно размотавшиеся веревки, руки судорожно и бездумно замельтешили, словно крылья ветряной мельницы, и спустя десятую долю секунды ударила вторая пуля «дум-дум», разнеся шарманку на инкрустированные и лакированные щепки, разбив басовые трубки, разорвав струны, прежде чем войти в человеческое тело в нижней части грудины, пройти через трахею и голосовую щель и вырвать шейные позвонки вместе со спинным мозгом и стволом головного мозга, и все это разлетелось шквалом частиц раздробленной кости и хряща.

Двумя выстрелами шарманщика отбросило к краю мощеного дворика, где стояла бочка; на ней труп и распластало так, что на следующее утро, когда его заметили работники складов, он показался