пути, которыми не ходят туристы. В Праге множество таких мест, где можно срезать дорогу, но они спрятаны: надо идти узкими переулками, кажется, что они ведут не туда. Это наводило на мысли о Кафке, хотя от него самого в городе осталось немного. Разумеется, он там похоронен; но ощущения, что в городе царит его дух, не создавалось.

Это, пожалуй, можно было в большей степени отнести к Кундере. Ведь люди, населявшие тот мид — это были люди, мужчины и женщины, которые обзавелись семьями в восемнадцать-девятнадцать-двадцать лет, чтобы получить квартиру. Так что к тридцати годам все они успели завести романы друг с другом, все им страшно надоело, у всех уже, как правило, росли дети — это и был тот мир о котором он писал. Считалось само собой разумеющимся, что так и надо жить. Ему (Кундере) этот мир принадлежал в гораздо большей мере, чем Кафке. Правда, насколько мне известно, чехи Кундеру вовсе не уважают; они предпочли бы, чтобы я упомянул Грабала.

Кафка говорил о Праге: «У этой матушки есть когти…»; ему все время хотелось оттуда сбежать, но город его не отпускал, тащил обратно. Ему там было чрезвычайно неуютно. То же самое с Рильке — он терпеть не мог свой родной город. Мне все это напоминало Оксфорд: я его тоже терпеть не мог, не хотел там оставаться, а в Праге — наоборот, хотел, мне там очень нравилось. Так что я не испытывал депрессии, подобной той, что была у них.

За что вы невзлюбили Оксфорд?

В Оксфорде слишком много истории, слишком много… Слишком большое напряжение, а результата никакого. Оксфорд больше ничего не производит. Разве что книги Филипа Пулмана — это единственное, что там появилось за долгое время, в чем есть хоть что-то живое.

Я был до крайности разочарован Оксфордом. Я надеялся встретить там гениев. Ни одного не встретил.

Это разочарование относится и к Малькольму Брэдбери?

Нет-нет. Я считаю, он написал замечательную книгу — «Историческая личность» (The History Man). Все, кто посещали его занятия в Университете Восточной Англии — это рядом с Норичем, университетский городок, огромные бетонные здания, довольно уродливые с виду, — так вот, все студенты, которые занимались у Малькольма Брэдбери, по-настоящему уважали его, даже если не были с ним согласны, даже если считали, что он неправ. Все мы понимали, что он прочел тех писателей, которых читали мы, что он знает, откуда что в нас берется, — даже если ему в этом не все нравилось. Он обладал склонностью к литературе комической, к вещам смешным, к сатире. Еще для него важна была связь с определенным периодом времени. Произведения витиеватые по стилю, зацикленные на себе, поэтические интересовали его меньше. Именно такой учитель был мне в то время нужен. Понимаете, он поддерживал тебя, но в то же время не пытался во все вмешиваться — просто давал возможность делать то, что тебе хочется, но при этом ты знал, что у тебя есть читатель — возможно, один из лучших в твоей жизни.

Такие занятия полезны?

Мне очень трудно об этом судить. Сначала мне это представлялось так: буду писать, сдавать написанное, возникнут критические замечания — сяду и перепишу; буду прислушиваться к критике, и это мне поможет писать лучше. Но этого не произошло. Мне казалось невозможным после занятий переписывать уже сделанное. Перечитать по новой, отложить, а потом взять и написать что-нибудь еще — это да. В общем, если я чему-то и научился, то в промежутках между рассказами — я тогда писал рассказы, — а не по ходу дела. Но было много каких-то вещей — со стороны могло бы показаться, будто я научился им за время занятий, а на самом деле я их уже и так знал. Например прямо перед тем, как на эти курсы пойти, я написал одну вещь, роман «Пражское метро» — благодаря ему меня и приняли на курсы. Написал за последний месяц своего пребывания в Праге. Тогда у меня появилось свободное время, работа уже закончилась, и я подумал, что потом времени может не быть, напишу-ка я роман, — и написал. Действие романа происходило в те самые дни, когда я над ним работал, и как раз в это время Чехия и Словакия разделились — это в романе как бы присутствует на заднем плане. Один из случаев, когда я стремился следовать примеру Малькольма Брэдбери, — это когда я пытался отразить в романе время. В Университете Восточной Англии я писал рассказы про тот год, там была телереклама и прочее. Получившиеся рассказы были в полном смысле продуктом того времени. Я решил не переживать по поводу литературных моментов, можно ли это будет понять через десять лет, или же эту продукцию перестанут производить, рекламные лозунги забудутся, — я просто решил все до последнего вложить в тот момент. И в этом, думаю, сказалось влияние Брэдбери. Ведь он писал такие романы: это — роман пятидесятых, шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых и так далее… Я, наверное, и сам это знал, но мне нужно было все это повторить, чтобы по-настоящему научиться. По-моему, я делал это и до того, как научился.

Насколько автобиографичен роман «Песни мертвых детей»?

Автобиографичен ли он? Да, если под этим понимать тот мир язык, топографию деревни, это ощущение — это определенное ощущение ядерной угрозы, стоящее за всем. Но в смысле самого действия — нет, действие вымышленное. Вроде того, что могло бы произойти, соберись вместе другая группа мальчишек, но моя Команда — да, она отличалась от той Команды, что в книге.

В основе романа воспоминания о собственном взрослении?

Я собрал свои воспоминания о том времени и как бы взял и уничтожил их, чтобы написать книгу. Я использовал многое из того, что помнил, но очень сильно эти вещи исказил. Теперь эти воспоминания ко мне вернулись — вероятно, в вымышленной форме. Важно для меня было то, что в мире мальчишек царило невероятное напряжение — их страх, давление, которое они испытывали. Им на самом деле казалось, что они должны в каком-то смысле спасти мир. Что на них нападут, их раздавят… Но мне это помогло справиться с собственным восприятием мира, который казался таким ужасным в 1979-м. В то время обстановка была по-настоящему гнетущей, напряженной в политическом смысле. По-моему, мы относились ко всему этому слишком серьезно для своего возраста. Но мой отец действительно считал: «Лучше мертвый, чем красный» — так он мне говорил, что гораздо лучше быть мертвым, чем