— Ты куда? — окликнула мама.

— Мне отъехать надо по работе, это часа на два, не больше. Увидимся дома. Матвей, дай ключи.

— Я тебя довезу.

— Не надо, я сама. Ты уже достаточно помог. — Матвей смотрел на нее в нерешительности, и она вздохнула. — Да нормально все будет с «Самураем», не переживай. Верну его в целости и сохранности.

Она вернулась в деревню, к дому с горой велосипедов на заднем дворе, Катерина встретила ее на пороге. Внутри было тесно, но чисто и довольно уютно. Закатный солнечный свет бил сквозь плотные шторы, и все пространство внутри было словно окрашено в мягкие оранжевые тона. На столе стояла уже початая бутылка коньяка.

— Чаю? — не дожидаясь ответа, хозяйка поставила чайник на плиту и уже засыпала заварку в френч-пресс. Пока чайник со свистком на носике тихо сопел на плите, она села напротив Даши, смотрела на нее с прищуром, как сквозь клубы сигаретного дыма. Взгляд у нее был масляный, пьяненький. Она, очевидно, была из тех людей, которые, выпив, грустнеют, предаются печали и тоскуют о былом. Достала с полки фотоальбом и положила на накрытый старой порезанной скатертью стол, пододвинула к Даше. На первой странице было две семейные фотографии: еще молодая Катерина, ее муж и девочка лет семи. Девочка была совсем не похожа на кадавра в болотах.

— Видишь? — сказала Катерина. Даша едва заметно кивнула, пролистала альбом. Она так боялась спугнуть Катерину, что едва дышала: пусть говорит, главное не сбивать ее с мысли.

— Я знаю, что ты думаешь. Что я… — Катерина повертела пальцем у виска. — Я читала об этом расстройстве. Когда люди думают, что кадавр — это их погибший ребенок. Это не мой случай. Моя дочь пропала без вести и через год появилась на болотах в виде кадавра, и я могу это доказать. — Она постучала пальцем по запястью левой руки. — Шрам, — и после паузы пояснила. — У девочки в болотах шрам на запястье. Вот тут. У моей Вари был такой же. Слишком явно для совпадения.

— Можно я, — Даша положила диктофон на стол, — включу запись?

Катерина кивнула и дождалась, пока Даша включит запись. Потом склонилась и громко сказала прямо в динамик, словно обращалась к большой аудитории:

— Проверьте шрам у нее на запястье — это главное доказательство. Только я знаю, откуда он взялся. Она витрину высадила. Когда ей было семь, мы с рынка шли и она увидела торт. На Юбилейном проспекте была кондитерская, можешь проверить, она и сейчас там, такая, с вензелями, лепниной. Вот Варя и увидела торт в этой проклятой витрине, глаз отвести не могла. Я говорю, идем. А она, нет, нет, давай еще посмотрим немного. Стояла, смотрела на торт, и вся, знаешь, прижалась к стеклу — смотрит как на чудо и спрашивает: а эти розы на нем, они из чего? Какие они на вкус? А ты когда-нибудь ела торт? А как его едят? Ложкой? С чаем, наверно, да? А я отвечаю что-то — не помню уже что — а сама плачу тихо, носом шмыгаю, сердце щемит, с работой было не очень, мужа тогда сократили, и я себя прям ненавидела, что не могу дочке торт купить.

И, знаешь, с трудом отлепила ее от стекла, она уходить не хотела, все спрашивала про крем, — а что там внутри? А он мягкий или твердый? Ну, все, все, говорю, пойдем. Пришли домой, а у меня ком в горле, потому что на ужин у нас суп «куриный» — хотя там, сама знаешь, ни курицы нет, ни мяса, ничего, только концентрат, кубики эти.

Она поела и гулять пошла, а потом через час соседка прибегает, говорит — в больницу ее, стеклом порезалась. И что ты думаешь: вернулась к витрине, еще хотела на торт посмотреть, и так прижалась, что витрина лопнула — и она в эту гору стекла.

И я бросаю все, ноги в руки. Захожу, называю фамилию, ведут меня к ней — она рыдает в голос, белугой воет, трагедия. Врачи с толку сбились, не могут понять, в чем дело — стекло-то вытащили, запястье зашили ей, конфет принесли, а она — ни в какую.

Я подхожу, обнимаю, в лоб целую, что такое, что, мой маленький, что, мой хороший. А она аж задыхается от рыданий. И говорит: мама, торт ненастоящий. Я, говорит, попробовала его — а он из картона. Зачем они его там, если он ненастоящий?

Так ей обидно было. И в общем, левая рука у нее была такая вот, стеклом сухожилья порезало, пианисткой не стала бы. Так что вот. Я знаю, ты мне не веришь, мне все равно. Мою девочку я везде узнаю. Сердце не обманешь, а мое мне говорит — это она.

Чайник на плите засвистел, Даша вздрогнула. Катерина встала, залила заварку кипятком и вернулась за стол.

— Насчет одежды, — Даша тщательно подбирала слова, — там, на болотах, вы сказали, что надели на нее куртку, потому что она мерзнет. Не могли бы вы прояснить этот момент? Сейчас лето, почему вам кажется, что она мерзнет?

Катерина нервно стучала костяшками по столу.

— Это зимой случилось, на озере. Она под лед провалилась. Поэтому у нее синие губы, понимаешь? Ей все время холодно, я пытаюсь ее согреть. То костер разожгу, то одеяла вот принесу, то одежду.

— Погодите, вы говорили, что она без вести пропала.

— Да, говорила, — Катерина задумчиво смотрела в сторону, словно настраивалась на нужную волну памяти. — Это на праздник случилось, — сказала хрипло после длинной паузы. — Под новый год ярмарка была на озере, салюты обещали. Ну мы и поперлись туда, посмотреть. У нас даже в декабре обычно уже под ноль максимум, но тогда холода бахнули, мороз был лютый, и я все что в шкафу нашла на себя и на Варьку напялила. Ну и, в общем, пошли мы на эту ярмарку, салюты смотреть. А когда салюты загрохали, лед и треснул, и вся ярмарка, все, кто на льду стоял, в воду и ушли. Можешь погуглить, я не вру, скандал был, в газетах писали. Вся ярмарка под лед ушла, и мы тоже.