Варя вцепилась в меня, в воротник, почти душила, мы барахтались у края, я хватаюсь, а там скользко, хрен зацепишься. От холода все нутро свело, даже на помощь не позвать. Да и кого звать — вокруг только руки да головы над черной водой. Самое страшное было, что кричать не можешь и не услышит никто — в небе салюты, грохот, из динамиков гимн России орет, а мы тонем. Нарочно не придумаешь. Я видела, как в кино бывает, тонущие говорят друг с другом, как в «Титанике», успокаивают, но это все бред. В ледяной воде ты даже думать не можешь. Мне почти удалось вылезти, но Варя была слишком тяжелая, я не могла ее вытащить, одежда промокла и тянула якорем. Я несколько раз цеплялась и соскальзывала, ногами месила как сумасшедшая, так жить хотела, билась об лед реально, меня утянуло течением, смотрела на лед снизу, подсвеченный салютами, а вокруг целый вихрь пузырьков, страшно было капец. — Она помолчала, взяла стакан с коньяком на дне, подняла, поднесла ко рту, но остановилась, передумала, поставила стакан обратно. Минуту молча разравнивала складки на скатерти. — Ну и, в общем, барахтаюсь я в воде, хватаюсь за край палатки, она в воду съехала. И я бы выбралась, я кое-как зацепилась за ткань, а пальцы уже не слушаются, и на шее у меня Варя, мычит что-то, я прошу ее не мешать, но она в истерике, и мы снова срываемся, она тащит меня за собой. И тут… я не знаю, как это описать. Было так черно и холодно, что я хотела только одного — чтобы все прекратилось. Я уже не могла думать толком, только инстинкт остался. И я — я просто отодрала ее руки от своего воротника. Отцепила уже окоченевшую Варю и отпнула ее ногой, понимаешь? Отпнула и поплыла вверх. Я потом много читала про материнские инстинкты, про то, как матери совершают чудеса, убивают медведей, останавливают машины голыми руками, чтобы спасти родное дитя. У некоторых этого инстинкта нет. Она была сложным ребенком, Варенька моя, иногда просто бесила меня. Я родила ее в восемнадцать, по залету. Дура была. Что ты знаешь о жизни в восемнадцать? Сама еще ребенок. Я очень старалась, но не скажу, что была хорошей матерью. Иногда меня накрывало, я смотрела на нее и на мужа и думала, как бы все было, не роди я так рано. Я думала много плохих мыслей. Я же потом еще ходила на встречи, ну, была у нас такая группа. Группа взаимопомощи. Женщины в основном, некоторые пытались убить своих детей. Или как бы случайно калечили их. А у меня ведь… однажды Варя меня так выбесила, что я ей в лицо сказала: «Какая же ты тварь мелкая, жалею, что ты моя дочь». Или что-то в этом роде. А потом извинялась весь день, обнимала ее и плакала. И вот мы падаем под лед, и она хватается за меня, почти душит, так ей страшно. А я… я пытаюсь ее сбросить, как балласт, не дать ей утащить меня. Девчонки из группы взаимопомощи меня поддержали, они говорят, я ни в чем не виновата. Выбор был — или она умрет, или мы обе. Иногда я думаю, лучше бы обе. Лучше бы я осталась там вместе с ней. А еще иногда думаю: может, я на самом деле именно этого и хотела? И в тот вечер в воде мне просто подвернулся удобный случай? Убить дочь и выйти сухой из воды. — Она криво улыбнулась и выдохнула струю дыма. Даша и не заметила, как она закурила. Сидела, стряхивала пепел в глиняную самодельную пепельницу. — Еще был случай, за год до того, я помню, мы стояли на смотровой площадке, и Варя подтянулась и перегнулась через перила. Опасно перегнулась. И на секунду у меня мысль: «Мы тут одни, падать ей метров пятьдесят, просто толкни ее, и ты свободна». Тогда я эту мысль отбросила… испугалась… а теперь думаю, может, я всю жизнь только и ждала нужного момента? Когда я выплыла, меня почти сразу на лед вытащили. За шкирку, багром, как тюленя. Стянули мокрую одежду, обернули в одеяло. И тут до меня дошло, что я сделала. Мне казалось, сейчас все поймут, что случилось, догадаются, узнают, что я за человек, что я отпихнула собственного ребенка, утопила, чтобы выжить самой. А потом стало ясно, что ее не могут найти. Тело. Тело не могут найти. И от этого стало еще хуже, весь город словно сговорился свести меня с ума. Какие-то журналисты писали статьи про мою так называемую «трагедию». По какой-то безумной случайности именно моя дочь оказалась единственной, кто не выжил в тот день. Единственной, кто пропал. Сраные волонтеры расклеивали объявления с Вариным портретом и убеждали меня и окружающих, что пока не нашли тело — надежда есть. Какие-то психи рассказывали, что ночью первого января видели, как Варя с согревающим одеялом на плечах якобы шла через парк и с ней был какой-то мужчина в военной форме, вел ее за руку. Я слушала все это и… ну просто пиздец. — Она всплеснула руками и только тут заметила, что уже докурила почти до фильтра, затушила бычок о дно пепельницы. — Я-то знаю, что случилось, я была там, я утопила ее, она не могла выбраться. Не могла, я знаю. Потом прошел год, или побольше, и в самом начале осени на болотах возник кадавр. Сначала все всполошились, потом привыкли. Кто-то ходил смотреть на нее, а я боялась. Я п-чему-то точно б-ла уверена — это Варюша моя. Конечно, она, кто же еще?

Катерина была уже сильно пьяна, взгляд у нее был отупевший, темп речи замедлился, язык заплетался. Она подалась вперед.

— Я за нее отвечаю теперь, п-нимаешь? — Она указала пальцем на окно, в сторону болот, потом ткнула себе в грудь. — Я.

«Пора закругляться», — подумала Даша и остановила запись, стала собирать вещи.

— Спасибо, что… — она запнулась, — что поделились.

— Всегда пожалуйста. Заходи еще. Ты и чай-то не пила? Ты чего? Вкусный же чай, с мятой.

Даша встала и уже шла к выходу по коридору, когда заметила что-то краем глаза. Это были иконы в углу. Одна из них привлекла ее внимание. Святой с молотком в руке. Даша обернулась на Катерину, показала на икону.

— Можно еще вопрос? Я не в первый раз вижу эту икону. Вот эту, с молотком