«Есть! — кричали малыши, различив в мягком пепле полукружье — несомненный отпечаток пятки святой. — Она приходила нас благословить!»

Сидя на корточках, Мэри разглядывала золу. Ничего. Какая была с вечера зола, такая и осталась.

Мучительно затосковав по дому, Мэри подошла к задней двери, отодвинула верхнюю задвижку, распахнула створку и, опершись на нижнюю перекладину, вдохнула запах дождя. «Скверный день, — подумала она. — Льет как из ведра. Вот как лупит по лужам!» За спиной послышался шорох, и Мэри обернулась, решив, что это проснулся Михял — встрепанный, испуганный, слабенький.

Крест святой Бригитты! Крест свалился с того места над дверью, куда она его прикрепила.

Мэри остолбенело глядела на плетеные камышовые концы. Плохо это. Она ведь прочно приладила крест, надеясь найти в нем защиту, желая, чтоб привычный его силуэт глядел на нее, берег ее ночью, спасал от огня соломенную кровлю, исцелял от болезней. Чтобы не пускал нечисть в дом.

От страха у Мэри пересохло во рту. Прижавшись всем телом к двери, она окликнула Нору. Нет ответа. Она позвала снова.

В покойчике вдовы что-то скрипнуло. Нора вышла заспанная, с помятым, опухшим лицом, обеими руками держась за голову.

— Что такое? Что случилось? Ты ж так дождем весь дом зальешь! Гляди, какой ливень!

Мэри молча указала пальцем на притолоку.

— Ну и что?

— Крест святой Бригитты. Упал!

Нора наклонилась и подняла крест с того места на полу, куда он отскочил.

— Я ж прикрепила… как следует… — У Мэри перехватило горло. — Что бы это значило, как вы думаете? В жизни не слышала, чтоб крест падал… оберег ведь…

Нора пощупала камышинки, стерла с них грязь концом платка и протянула крест Мэри:

— Повесь вот. Это ничего. Это ветер просто. Сила-то все равно в нем осталась.

Мэри молча взяла крест. Несмотря на слова вдовы, в ее взгляде читалась та же тревога, что грызла Мэри. Быть беде. Никакого ветра не было. Ни малейшего.

Но что-то сорвало крест. Сбросило на пол.

Нора стояла над спящим ребенком. Лицо ее было землисто-серым.

— Тряслось оно ночью? Блевало?

— Нет, миссис.

— Обделалось?

— Не так, как раньше. Не то чтоб хлестало из него. И лихорадки теперь нет.

Нора скривилась в болезненной гримасе, глаза сверкнули:

— Не избавиться нам от него никакими травами!

При виде ее лица Мэри побелела.

— Я вот что надумала, девочка. Фэйри страсть как не любят огня. И железа тоже. — Нора покосилась на закопченный очаг. — Сказывают, можно их так припугнуть. Велеть, чтоб убирались, а не то, мол, раскаленной кочергой глаз выжгу. Над лопатой подержать тоже не лишнее.

— Мы и держали его над лопатой, — пролепетала Мэри.

— А подержим над горячей лопатой.

— Нет.

Нора с удивлением взглянула на Мэри.

— Нет. По мне, нельзя так!

— Жечь его мы не будем. Только пригрозим. — Нора обкусывала заусенцы.

— По мне, так грех это, миссис. Не хочу я это делать.

— Так он и не уйдет никогда, если и дальше его одними травами потчевать. На наперстянке да мяте нам Михяла не вызволить!

— Ну пожалуйста, миссис! Не надо его горячим жечь!

Нора рванула зубами заусенец и, поглядев, вытерла выступившую кровь.

— Припугнуть, оно и хватит, — пробормотала она себе под нос. — Железо и огонь — средство верное!

— Как поживаешь, Нэнс?

— Ой, то так, то эдак. Перемогаюсь с Божьей помощью. А я все гадала, когда зайдешь.

Нэнс кивком указала на стоявшую у огня табуретку с плетеным сиденьем. Анья уселась и расправила перед юбки.

— Мне вроде грудь прихватило.

— Грудь, говоришь?

— Внутри словно клокочет. — Тонким пальцем женщина коснулась горла и покраснела. — Наверно, простыла я.

— Слаба грудью, стало быть? Давно ли?

Анья озиралась, прикидывая:

— Да уж порядком. С самого Нового года. Мы дверь отворили тогда, чтоб старый год выпустить, а новый впустить. Вот и впустили, а с ним, видно, и хворь. — Она попыталась рассмеяться. — С тех пор и прихватило. Бывает, я и кашляю.

— А с сыростью у вас как?

— С сыростью?

— Как вы с мужем твоим, Джоном, пережили холод и сырость? Пол у вас сухой?

Анья рассеянно потянула за торчащую из шали нитку.

— У нас в тот год бурей солому с крыши сорвало, так в дыру точно каплет. Нынче перекрыть надобно.

— А еды вам хватает?

— Господь дает вволю, хотя масла, правда, маловато. Жидкое совсем стало молоко. Проку с него чуть.

— И то, — поддакнула Нэнс. — По всей долине, говорят, молоко пустое. Но хорошо хоть ты не голодаешь. Ты достойна всего, чем владеешь, да и большего достойна. Дай-ка пощупаю, что там у тебя клокочет, послушаю. — Нэнс прижала ладонь к груди Аньи и закрыла глаза, слушая дыхание. Но ничего не услышала. Дыхание было чистым, разве что сердце частило.

— Слышала?

— Тихо. Закрой глаза, Анья, и вдохни поглубже. — Рука Нэнс уловила тепло, идущее из-под ткани.

Нэнс ощутила, как страстно, больше всего на свете, желает Анья ребенка. Почувствовала, как во время болезненных месячных, корчась и сгибаясь пополам от боли, думает, что тело мстит ей, наказывая за бесплодие.

Нэнс видела, как Анья встает, пересиливая боль, чтобы поставить воду на огонь и накормить Джона завтраком. Как подметает пол, покуда ее тело корчат бессмысленные схватки. Как ненавидит веселящихся в ее доме гостей, мужчин с засаленными скрипками в руках, женщин, заслоняющих от нее бесценное тепла очага, как мужчины швыряют по углам картофельную шелуху, которую ей потом подбирать, ползая на коленках.

А теперь она бредет на задворки к канаве, чтобы сменить там окровавленную тряпку на чистую, вновь и вновь поражаясь неистовству своего женского начала. Кровавым поминкам по нерожденному ребенку.

Раздалось покашливание. Нэнс открыла глаза. Анья глядела на нее с испугом.

— Ну что? — спросила она дрожащим голосом.

Нэнс убрала с ее груди руку и придвинулась на табуретке поближе.

— Ты хорошая женщина, Анья. Каждому из нас, ей-богу, есть о чем печалиться. И немало таких, Господь свидетель, что досаду и гнев вымещают на ближних. А иные, сдается мне, обращают свой гнев на самих себя. Возможно, твое тело чахнет оттого, что ты печалишься.

— Да вовсе я и не печалюсь!

— Ум, у него большая власть, Анья. Сильная власть.