Как легко дышалось на вольном воздухе! Каким облегчением было на время оставить Нору, вечно склоненную над мальчиком, следящую за ним, как кошка за умирающей птахой. Облегчением было не видеть, как бьется и стонет больное дитя, точно сам дьявол борется за свою добычу. Даже воздух в доме был точно свинец от тяжелого ожидания вдовы.

Приближаясь к камышам, Мэри дышала все глубже, освобождая легкие от пыли и копоти жилья и вбирая ароматы трепещущей земли — запах мокрой травы, навоза, глины и торфяного дыма. На зелено-буром фоне желтели кружочки мать-и-мачехи и невзрачные цветы крестовника. День был свежим, пробирал холодком, и глаза у Мэри слезились от яркого света.

Ребенка она вверила заботам Норы — не терпелось хоть на минуту вырваться на волю, налегке, не тащить на бедре дергающегося малыша. Она предложила Норе вынести Михяла во двор: укутать его хорошенько и подставить солнцу его бледное личико, пускай его солнце греет, пока она, Мэри, сходит за камышом и сплетет крест святой Бригитты, чтоб повесить в доме. Но вдова, сверкнув глазами из-под красных от бессонницы век, сказала, что незачем это, мало ли кто ненароком увидит это существо, и велела Мэри поторапливаться — нарвать камыша и не мешкая обратно домой.

Дома братья Мэри всегда делали кресты на святую Бригитту. Они уходили далеко в болота в поисках самого лучшего камыша, рвали стебли в зарослях, очищали от грязи и налипшей травы, прежде чем, придя домой, засесть за плетение под восхищенными взглядами Мэри и младших.

«Вот, учись. Главное — рвать их, а не резать ножом. Так в стебле святость сохраняется. И плести крест надо обязательно по солнцу, сидя к нему спиной».

Мэри так и видела Дэвида, как он сидит во дворе с камышом на коленях, как сплетает стебли, от усердия помогает себе языком.

«А если плести против солнца, что будет?»

Дэвид нахмурился: «А это еще зачем? Что это тебе в голову взбрело? Ясно же, что надо по солнцу плести, не то силы в нем не будет».

И они следили, следили, как движутся проворные пальцы, ловко сплетая зеленые клиновидные стебли, как те постепенно обретают форму — четырехконечного креста в честь святой, который будет висеть над дверью, благословляя и храня дом от всякого зла, пожара и голода. Крест будет оберегать их, даже когда зелень засохнет, превратится в солому и подернется копотью от очага.

Мэри хотелось, чтобы такой крест появился в доме вдовы, хотелось увериться, что святая защитит и ее. Вид мальчика, опоенного наперстянкой, наполнял ее глубоким, цепенящим ужасом. В его судорогах было что-то недоброе, и каждое утро у нее сжималось сердце от мысли, что вновь надо будет держать на руках ребенка, в котором бьется сверхъестественное.

Нора корпела над вязанием, когда в хижину вошла Мэри с охапкой сверкающего росой камыша. Но ребенка возле огня не было. Мэри замерла в дверях, шаря глазами по сторонам.

Что вдова с ним сделала — отнесла в горы, закопала, бросила на скрещении дорог? Живот свело от ужаса.

— Где Михял? — спросила она.

Шмыгнув носом, вдова кивнула в угол. Мэри увидела, что мальчик там, лежит на куче вереска, заготовленного Норой для растопки. Мэри кинулась к ребенку, сама удивляясь облегчению и радости оттого, что эта тощая грудь все еще вздымается дыханием.

Сунув стебли под мышку, Мэри подхватила мальчика.

— Вынесу его на воздух, — бросила она Норе, проворно стягивая с лавки одеяло. — Я крест плести буду и за ним пригляжу.

Нора проводила ее взглядом:

— Сразу тащи его назад, если кто появится.

Лучи солнца на лице и трепавший волосы легкий ветерок, казалось, пробудили Михяла от вялого полусна, в котором он пребывал с тех пор, как его искупали в наперстянке. Мэри устроила его на одеяле, а сама, сев рядом на табуретку, принялась сплетать камышинки, изредка поглядывая, как все шире распахивает глаза ребенок и как отражается в этих глазах небесная голубизна.

— В такой погожий денек как не выйти на воздух… — пробормотала она, и мальчик заморгал, словно понял ее слова и согласился.

Приостановившись, она смотрела с улыбкой, как трепещут ноздри ребенка, как высовывается кончик розового языка. Он хочет попробовать воздух на вкус, подумала она.

На ярком свету Михял, несмотря на свой возраст, выглядел как новорожденный. От наперстянки кожа побелела еще больше, словно ни разу не видела солнца. Сейчас оно освещало ушные раковины малыша, и Мэри видела, как те постепенно розовеют, наливаясь прозрачной нежной краской. Щек его касались светлые тонкие пряди волос.

— Завтра день святой Бригитты, — сказала Мэри. — Пришла весна.

И, положив камыш на землю, она пошла туда, где пушистый шарик одуванчика чуть покачивался от легкого ветерка. Мэри дунула, и шарик его разлетелся, разбросав вокруг семена. Михял вдруг вскрикнул, вскинул руки и попытался поймать плывущий в воздухе пух.

— Не одолела его наперстянка.

Мэри обернулась. Стоя в дверях, на них с Михялом глядела Нора.

— Посмотри на него. Все как прежде. Дрожать перестал. И не брыкается.

— Вроде ему получше.

— Получше? — Нора провела рукой по лицу. — Ночью оно опять вопило.

— Я знаю.

— Где ж лучше, когда опять вопит! Где ж лучше, если подменыш наперстянку пересилил. Это не лучше, если его больше не тошнит и не корежит! Зря мы только время перевели с этой Нэнс и с ее лусмором!

— Так ведь лучше, миссис, если ребенок дух наконец перевел. Не все ему биться в падучей! — Губы Мэри дрожали. — Меня страх разбирал, когда его так корчило!

— Страх разбирал, говоришь? Страшнее, девочка моя, что нечисть сильнее оказалась. Страшнее, что дома у нас один из Этих! — Она заморгала, быстро и часто. — Кто знает, не он ли сглазил и мужа моего, и дочь, а ты играешь с ним, души в нем не чаешь! Волосы ему стрижешь, ногти подрезаешь, кормишь его, выкармливаешь, как родного детеныша!

— Ему шарики одуванчика нравятся… — шепнула Мэри.

— Еще бы, на то он и фэйри…

Нора пошла было в дом, но остановилась, обернулась. В ее глазах стояли слезы.

— Я-то думала, что поможет… — упавшим голосом произнесла она и бросила на Мэри взгляд, полный такой печали, что девочку охватило желание подойти к ней, сжать в ладонях несчастное это лицо, погладить, утешить, как утешала она мать.

Но в следующий миг желание это испарилось, и Мэри осталась стоять на коленях возле Михяла. Она промолчала, и, немного помедлив, Нора отвернулась и ушла в дом, уронив голову, точно мертвый Спаситель на кресте.

В день святой Бригитты Мэри проснулась рано, разбуженная негромким шумом дождя за окном. Осторожно перевернув мальчика и проверив, не намочил ли он свои тряпки, она поднялась посмотреть очаг. Дома ее братья и сестры всегда спорили за право первым заглянуть в этот день в потухший очаг — поискать в золе след, оставленный святой Бригиттой.