Нора встала, в раздумье потерла губу.

— Должно быть, это хороший знак.

Мэри приподняла вялую руку Михяла, повертела ее, рассматривая.

— Он не такой, как прежде.

— Так это лусмор действует.

Мэри погладила ладошку мальчика.

— Он совсем как сестрички мои были перед смертью. Точно тряпочка. И тихий совсем.

Нора пропустила это мимо ушей.

— Холодно, Мэри. Вставай, повороши угли в очаге, ладно?

Девочка выпустила руку Михяла и вновь накрыла ее одеялом.

— Он не умирает, как вам кажется?

— По воле Божьей помрет и фэйри, чтобы Михял вернулся.

Открыв дверь, Нора вглядывалась в утренний туман.

Мэри замерла, опешив.

— Вы хотите, чтоб он умер? Фэйри? — Она тоже подошла к двери и встала рядом с Норой. — Да разве ж это не грех, миссис? Травить вот так, наперстянкой, разве не грех это?

— Вовсе нет, если этим мы фэйри из него изгоняем. А как это делаем — не важно. Разве грешно прогнать эльфеныша, а Михяла назад получить? — Она повернулась к Мэри, ухватила ее за плечо: — Это мы хорошее дело делаем, истинно так, если изгоним мы фэйри, заставим его покинуть нас, добрые соседи своего сородича получат, а я получу свою кровиночку! Наперстянка поможет, и мы восславим Господа. А теперь разожги-ка огонь в очаге! Очень я замерзла.

Девочка послушно вернулась к очагу и принялась ворошить угли.

А Нора все глаз не могла отвести от туманного пейзажа. В рассветной дымке двигались смутные тени: это выгоняли из хлева коров, слышалось звяканье пустых подойников, доносились голоса женщин. Мелькали огоньки: это, одна за другой, открывались двери хижин, и в каждой теплился видимый через двери огонь только что разожженного очага, но через секунду дверь опять захлопывалась. А дальше возле реки темнели кроны можжевельника и изломанные силуэты голых ветвей. Норе показалось, что она различает куст боярышника на Дударевой Могиле и, если приглядеться, летучий огонек, который то вспыхивал в сумеречной мгле, то гас, как разгорается и гаснет огонек лучины, раздуваемый кем-то невидимым.

По спине Норы пробежал холодок. Вспомнилось, что сказал Питер О’Коннор на поминках по Мартину:

И не видать мне больше белого света, если куст боярышника там не горел. Попомните мое слово, недолго ждать новой смерти в этом доме.

А потом огоньки исчезли так же внезапно, как появились.

— Миссис?

Мэри следила за ней, стоя с кочергой в руке, освещенная разгоревшимся пламенем.

— Что?

— Вы холод напускаете, а сами говорили, что зябнете.

Глубоко взволнованная, Нора закрыла створку двери и вернулась на свое место возле огня. Кутаясь в куртку Мартина, она почувствовала, что в бок ей что-то ткнулось; она сунула руку в карман куртки и вытащила оттуда зубчатый уголек. Он лежал на ее ладони — легкий, крошащийся кусочек древесного угля.

Мэри подложила торфа в огонь. Нора молчала, и Мэри подняла на нее глаза:

— Что это у вас?

— Вот, в куртке Мартиновой было.

Мэри вгляделась:

— Зола?

Нора мотнула головой:

— Уголек погасший.

— Оберег.

— Защита от злых чар.

— Это Нэнс вам тогда дала?

— Нет, нет. Он в куртке лежал, у Мартина.

Девочка рассеянно кивнула и плотнее обернула одеялом плечи мальчика.

— У него волосы отросли.

Нора все глядела на уголек в руке. Мартин никогда не рассказывал о нем, и к Нэнс он ходил, только когда рука у него онемела, а так — у кузнеца лечился — и когда зубами маялся, и когда ребро сломал, упав с лошади; давно дело было, много лет назад…

— И ногти тоже длинные, — продолжала свое Мэри. — Миссис?

Нора вертела уголек, щупала его пальцами. Неужто ходил он к ней тайно? Просил у ней защиты для ребенка? Или, может, для себя?

— Миссис?

— Ну чего? — рявкнула Нора и сунула уголек обратно в карман.

— Ногти у Михяла… Длинные слишком. Боюсь, как бы не поцарапался.

— Никакой это не Михял!

Схватив платок, Нора обмотала им себе голову.

— Я про… мальчика то есть…

— Сегодня корову я подою!

— Так мне обрезать ему ногти?

— Да делай с ним что хочешь!

Хлопнув дверью, Нора выскочила во двор и остановилась. Влажная прохлада утра холодила пылающие щеки. Стиснув ручку подойника так сильно, что заболела ладонь, Нора стучала им себя по бедру, пока не почувствовала, что набила синяк острым ободком.

Взгляд ее был устремлен вдаль, туда, где у Дударевой Могилы в светлевшем воздухе все отчетливей проступал куст боярышника. Спалить бы его дотла и набить все карманы золой, кабы только это помогло от фэйри и их злой воли!

Пусть трясется эта тварь, думала она. Пусть наперстянка вытрясет его из моего дома и вернет мне сына моей дочки. Пожалуйста, Господи, избавь меня от этой нечисти!

— Нэнс Роух, ты дома?

Мужской голос звучал нетерпеливо. Нэнс, помедлив, бросила угря, которого чистила, в ведро с речной водой.

— Живой кто или мертвый? — вопросила она.

— Господь с тобой, я не из тех, кого ты пользуешь и кому голову морочишь! Я отец Хили. Пришел поговорить с тобой.

Поднявшись, Нэнс прошла к двери. Священник стоял снаружи, чуть расставив ноги, и плащ его бился на ветру.

— Святой отец! Радость-то какая…

— Ну, как поживаешь, Нэнс?

— Жива покамест.

— В праздники на службу ни разу не пришла…

Нэнс улыбнулась:

— Неблизкий путь для старухи.

— А торф и провизию к празднику ты при этом получила?

Нэнс вытерла о фартук окровавленные руки и ответила не сразу:

— Так это, значит, вы прислали, да?

— А ты, видно, решила, что это тебе в награду за ведовство? — Отец Хили направил взгляд мимо нее, за ее спину. — Ты одна тут?

— Одна, если не считать козы.

— Не будем ее считать.

— Зайдите, согрейтесь. Уж позвольте мне оказать вам гостеприимство в благодарность за еду. Куда как великодушно было так поступить — позаботиться о старухе, что сидит одна в святой день!

Священник покачал головой:

— Нет, спасибо. Заходить я не стану.

— Что ж, дело ваше, отец.

— Именно.

Нэнс ждала, что скажет священник. Рыбья кровь на ее руках подсыхала ржавыми пятнами.