Демаре явно не дали аплодировать коллеге, но Реаль остался с дьявольским выигрышем. Однако менее предвзятые авторитеты объявили его «настоящим полицейским с головы до ног». Важно отметить, что Реаль сам был главой полиции под управлением главного судьи во время первого министерского недомогания Фуше. Это красноречиво свидетельствует о его значительности; с возвращением Фуше Реаль снова занял подчиненную должность и оставался эффективным работником департамента, пока не был практически вытеснен, как и его глава.

Демаре, в свою очередь, находился в подчинении Реаля, как его весьма компетентный сотрудник, глава отдела общественной безопасности и всемогущей секретной полиции. Он был священником, лишенным духовного сана, и в прошлом ярым якобинцем. Маделин описывает его как прекрасного предпринимателя, выделявшегося из своего класса, «разумного, рассудительного и способного», в то время как сам Сент-Бёв (знаменитый литературный критик) разглядел в Демаре «эту мрачность, эту серьезность — все эти признаки честного человека». И Реаль, и Демаре отличились в допросах заключенных, последний в особенности своей доверительной, доброжелательной, едва ли не радушной манерой, вводившей в заблуждение несчастных допрашиваемых. Он умел внушить им, что в его лице они нашли «адвоката», и позже эти несчастные приходили в ужас, когда судья истолковывал доказательства, которые Демаре преподнес ему совершенно в ином свете.

В течение всей Империи эти искушенные чиновники отвечали за секретную службу и политическую полицию. Один из них, по всей видимости, возвышался над Фуше, — а также Савари — в должности начальника полиции. Но им обоим не хватало непревзойденного двойственного отношения и концентрированного личного интереса Фуше, и поэтому они оставались ниже его по рангу в иерархии Бонапарта. Гильотина или расстрельная команда зачастую являлись результатом «шутливого перекрестного допроса» Реаля и сбивающих с толку расспросов Демаре. И вместе с тем оба прошли школу Фуше, где основой власти служила эрудиция, а не кровопролитие. Им было мало ликвидировать подозреваемого, который всего лишь признал себя виновным, он должен был «мариноваться» в тюремной камере до тех пор, пока не осознавал, что потерян и забыт миром, и тогда, не в силах больше выносить этого, он решался выдать своих друзей.

Реаль и Демаре продемонстрировали изощренную многосторонность в вербовке шпионов и информаторов, которых можно было заставить добросовестно и преданно служить имперской полиции, даже через принуждение. Их процесс принуждения выглядел отвратительной процедурой, в течение которой арестованные противники режима оказывались сломлены духовно с помощью хитроумного запутывания и угроз, инсинуаций, лживых обещаний, физического истощения и моральных мучений. Они систематически вынуждали обвиняемого, имеющего политическую принадлежность, шпионить за соратниками и готовить роялистских подозреваемых к перемене сторон. Кроме того, они представляли собой зловещую пару портных, стиль которых можно было видеть по всему континенту и которые кроили перебежчиков для любого возможного случая. Они часто прибегали к позорному инструменту, называемому «тестом верности», когда каждая жертва и потенциальный шпион должны были снабдить их постоянным контролем над собой, совершив некое «откровенное» преступление. Доказательства этого принудительного преступления затем сохранялись вместе с другими документами, относящимися к делу, и, в случае необходимости, оказывались полезными для дискредитации любого из его друзей из вражеского лагеря, чей заговор ему было приказано разоблачить.

Несомненно, наполеоновская полицейская служба под управлением Реаля и Демаре «протянула свои щупальца по всей Европе», и ни один из тех, кого она «хотела», находись он в Берлине, Риме или Вене, не смог избежать ее «объятий». Мишло, Молин и Шуан, ухитрившиеся сбежать из имперской тюрьмы, писали в своих мемуарах: «Вся Швейцария, Германия, Пруссия и Дания находились под влиянием Бонапарта до такой степени, что одного слова его посла любой из этих держав было достаточно, чтобы отправить нас обратно во Францию в качестве заключенных». Император Наполеон действительно обеспечивал угрожающее господство, тогда как то, что Молин называл «вероломной и шутовской» армией секретной полиции, предоставляло глаза и уши.

Эта чертова заноза, граф де Монгайр, находил невозможным перехитрить их или миновать их бдительность, так что воспользовался тем, что казалось ему очевидной линией поведения, и продал дело роялистов, дабы стать бонапартистом. Надеясь завоевать благосклонность властей, он «опустился до исполнения подлых заданий полиции, принимал деньги от любой партии и любой части света, но всегда был задавлен долгами, всегда искал возможность поправить свое положение, спекулируя тем или иным товаром или предавая жертвы» консульской полиции. Его историк, Ленотр, отыскал в национальном архиве досье Монгайра и отметил, что «будучи утопленным в собственной мерзости, он был спасен Наполеоном, который внес его в список своих секретных информаторов, и в этой роли, не вызывающий чьего-либо доверия, он находился под пристальным наблюдением, поэтому был вынужден игнорировать любой вызов и следовавших по его пятам наблюдателей, так велик был страх, что он может совершить новое предательство».

Давно позабытые записи досье четко и ярко освещают постыдное непостоянство непревзойденного перебежчика. В месяце вантоз (месяц ветра — 4-й месяц французского республиканского календаря) IV года мы находим Монгайра — роялистского агента-вербовщика, провозглашающего «непорочность» своей преданности Республике. В месяце нивоз (месяц снега — 6-й месяц французского республиканского календаря) того же самого года он осудил «претенциозного болтуна» Фош-Бореля, которого сам побудил возвыситься от профессии книготорговца до эмиссара Бурбонов и секретного агента. В месяце плювиоз (месяц дождя — 5-й месяц французского республиканского календаря) он объявил свою готовность выставить на всеобщее обозрение предательские переговоры генерала Пишегрю, в которых — как нам известно — он сыграл лидирующую и двурушническую роль. В месяце прериаль (месяц лугов — 9-й месяц французского республиканского календаря) XIII года он написал Реалю, что отрекается от своей семьи, «многократно сгорая от стыда из-за того, что я родился в общественном классе, к которому принадлежат все мои враги, потому что я никогда не был виновен в их пороках». В 1810 году, находясь в долговой тюрьме, он обращается за помощью к спасательному вмешательству министерской полиции и соглашается делать все, что его попросят, если только сможет обрести свободу и получить пенсию. В тот же самый год Наполеон принял его на службу как политического шпиона, и Монгайр сразу же оказался «безмерно счастливым посвятить свою жизнь служению августейшей особе». По приказу императора его долги были оплачены до последнего сантима — 78 417 франков 45 сантимов. Ему также выделили пенсию в 14 тысяч франков. Однако при реставрации Бурбонов он запел по-новому, ссылаясь на то, что с 1801 по 1814 год находился «в плену или под непосредственным надзором человека, узурпировавшего трон Франции».

Если Реаль и Демаре воздействовали на врагов имперской Франции с помощью таких извращенных инструментов, они, вместе со своим шефом Фуше, заслуживают признания, как новаторы крайне эффективной техники шпионажа. Их защитные меры контрразведки оказались поразительно успешными и жизненно необходимыми для империи, осаждаемой полчищами шпионов. Сила Бонапарта всегда поддерживалась военным могуществом. Вражеские агенты прокладывали тоннели к его границам, заполняли его города, парили над его армиями. Законные аспекты его правления были затуманены пушечным дымом; подлинный фундамент империи был зарыт во все еще дымящихся руинах двух других режимов. Революционеры следили за ним и относились с презрением, как к последнему монархическому угнетателю их страны. И как беспощадного военного узурпатора его преследовали заговоры и слежка роялистов и изгнанников, Бурбонов, объявленных вне закона аристократов и прочих шарлатанов.