На протяжении всего этого времени Ломели сидел, внешне бесстрастный. Он ни с кем не говорил, хотя и Беллини, и патриарх Александрии пытались перехватить его взгляд. Когда урну и чашу вернули на алтарь, а наблюдатели заняли свои места, он подошел к микрофону.

– Братья мои, ни один из кандидатов не получил необходимого большинства в две трети голосов, мы теперь сразу же переходим к седьмому голосованию.

Хотя внешне он был спокоен, мысли его метались бесконечно по одному и тому же кругу. Кто? Кто? Всего через минуту ему придется отдать свой голос… но кому? Он вернулся на свое место, но так еще и не знал, что ему делать.

Он не хотел быть папой – в этом сомнений у него не было. Он всем сердцем молился, чтобы Господь избавил его от этой ноши. «Отче мой! если возможно, да минует меня чаша сия»[84]. А если молитва его не будет услышана и чаша предложена? В этом случае он решил отказаться, как это пытался сделать несчастный Лучиани в конце первого конклава семьдесят восьмого года. Отказ на кресте от места считался серьезным грехом себялюбия и трусости, и поэтому Лучиани в конце уступил просьбам коллег. Но Ломели был исполнен решимости проявить твердость. Если Господь наделил человека даром самопознания, то разве ты не несешь обязанность использовать его? Одиночество, изоляция, мученичество папства – это он был готов принять. Неприемлемым было другое: иметь папу недостаточной святости. Вот что будет грехом.

Но в равной мере он нес ответственность за тот факт, что Тедеско вырвался в лидеры. Именно он, как декан, способствовал уничтожению одного лидера и разрушению репутации другого. Он удалил препятствия на пути к Святому престолу для патриарха Венеции, хотя и придерживался твердого убеждения, что Тедеско необходимо остановить. Беллини явно не сможет это сделать: продолжать голосовать за него было бы потаканием собственной глупости.

Он сел за стол, открыл папку и вытащил избирательный бюллетень.

Значит, Бенитез? Бенитез явно обладал каким-то духовным качеством и состраданием, которые выделяли его из остальных членов конклава. Его избрание оказало бы живительный эффект на азиатское пастырство Церкви. А возможно, и на африканское. Медиа восторгались бы им. Его появление на балконе, выходящем на площадь Святого Петра, вызвало бы сенсацию. Но кто он? Каковы его религиозные убеждения? На вид он такой хрупкий. Хватит ли ему физических сил, чтобы быть папой?

Если к бюрократическому уму Ломели и можно было предъявить какие-то претензии, то только не в логике. Если устранить Беллини и Бенитеза в качестве соперников, то оставался единственной кандидат, который мог стать препятствием на пути Тедеско к престолу, и этим кандидатом был он, Ломели. Он должен был держаться за свои сорок голосов и длить конклав, пока Дух Святой не выведет их на достойного наследника трона святого Петра. Никто другой этого не сделает.

Это было неизбежно.

Он взял ручку. Закрыл на мгновение глаза. Потом написал на своем бюллетене: «ЛОМЕЛИ».

Очень медленно встал. Сложил бюллетень, поднял, чтобы видели все.

– Призываю в свидетели Иисуса Христа, который будет моим судьей, в том, что мой голос отдан тому, кого я перед Господом считаю достойным избрания.

В полной мере степень его клятвопреступления дошла до него, когда он стоял перед алтарем, чтобы положить бюллетень на чашу. В этот момент он оказался прямо перед изображенными Микеланджело прóклятыми, которых сгоняли с их лодки и отправляли прямиком в ад.

«Господи, прости мой грех».

Но назад уже пути не было.

Когда он бросил бюллетень в урну, раздался страшный грохот, пол задрожал, за спиной зазвенело бьющееся об пол стекло. Несколько мгновений Ломели думал, что мертв, и за те секунды, когда время, казалось, остановилось, он понял, что мысль не всегда последовательна – идеи и впечатления могут громоздиться одно на другое, как фотографические слайды. Так он одновременно пребывал в ужасе от того, что вызвал на свою голову гнев Господа, но при этом радостно думал, что получил доказательство Его существования. Он не напрасно прожил жизнь! В страхе и радости он вообразил, что перешел в другой план существования. Но когда посмотрел на свои руки, то обнаружил, что они по-прежнему материальны, и время неожиданно вернулось к своей обычной скорости, словно гипнотизер щелкнул пальцами. Ломели увидел испуганные выражения наблюдателей, смотревших мимо него, повернулся, осознал, что Сикстинская капелла все еще здесь. Кардиналы повскакивали, чтобы выяснить, что произошло.

Он спустился с алтарного возвышения и пошел по бежевому ковру к задней части капеллы, подавая знаки кардиналам по обе стороны не сходить со своих мест.

– Успокойтесь, братья мои. Не волнуйтесь. Оставайтесь там, где вы сейчас.

Никто вроде бы не был ранен. Он увидел перед собой Бенитеза и спросил:

– Что это, как вы думаете? Ракета?

– Я бы сказал, ваше высокопреосвященство, это взорвалась заминированная машина.

Издалека донесся звук второго взрыва, более слабого, чем первый. В зале охнули.

– Братья, прошу вас оставаться на своих местах, – снова воззвал к присутствующим Ломели и прошел через проем в решетке в малый неф – там мраморный пол был усыпан битым стеклом.

Ломели спустился по деревянному пандусу, придерживая полы сутаны, и осторожно прошел дальше. Подняв голову, увидел два разбитых окна на той стороне, куда выходили в небеса дымоходы печек. Окна были большие – три или четыре метра высотой, изготовлены из сотен панелей, – и осколки напоминали куски наста. Из-за двери доносились мужские голоса – испуганные, спорящие, – потом звук ключа, открывающего замок. Двери распахнулись, и Ломели увидел двух агентов службы безопасности с пистолетами наготове, за ними стояли протестующие О’Мэлли и Мандорфф.

Ломели в ужасе перешагнул через груду стекла, распахнув руки, чтобы препятствовать их входу в капеллу.

– Нет! Прочь! – Он отгонял их руками, словно ворон. – Уходите. Это святотатство. Никто не ранен.

Один из них сказал:

– Извините, ваше высокопреосвященство, мы должны переместить всех в безопасное место.

– В Сикстинской капелле под защитой Бога мы в полной безопасности. Я настаиваю на том, чтобы вы покинули капеллу.

Агенты медлили.

– Это священный конклав, дети мои, – возвысил голос Ломели, – вы рискуете своими бессмертными душами!

Агенты переглянулись, потом неохотно перешагнули через порог и вернулись на улицу.

– Заприте нас, монсеньор О’Мэлли. Мы вас позовем, когда будем готовы.

Обычно красное лицо О’Мэлли посерело и пошло пятнами. Он склонил голову. Голос его дрожал.

– Да, ваше высокопреосвященство.

Он закрыл дверь и повернул ключ.

Когда Ломели вернулся в основную часть капеллы, под его подошвами хрустело вековое стекло. Он поблагодарил Господа: ни одно из окон над их головами ближе к алтарю не взорвалось. Если бы это случилось, то сидевших внизу могло раскромсать на части. А теперь у некоторых из них был всего лишь обеспокоенный вид. Ломели подошел прямо к микрофону. Он обратил внимание, что Тедеско ведет себя так, будто абсолютно ничего не произошло.