Очевидно, оттого, что у Гейра была старшая сестра Гру, девчоночий мир не казался ему таким заманчивым, как мне. И все-таки он тоже загорелся идеей написать любовное письмо. Мы договорились, что письмо напишу я, а он к нему что-нибудь нарисует. На рисунке был изображен мальчик, наступивший ногой на сердце, а два других смотрели на это со стороны. Под рисунком я красной ручкой написал: Эйвинн разбил наши сердца. Все письмо состояло из пяти строчек.

Вручить ей это письмо мы не могли: вдруг она его кому-то покажет, тем более в школе, тогда мы станем всеобщим посмешищем. Поэтому мы решили только показать ей наше письмо. Свернув в трубку письмо и рисунок, мы понесли их к ней, как две грамоты. Поднявшись наверх со скального выступа у дома фру Йеллен, мы вышли на лужайку под окном Анны Лисбет. Мы кинули в окно горсть гравия, и она выглянула. Сначала мы выставили перед ней рисунки, она взглянула с улыбкой, и мы их порвали, а клочки растоптали, и с этим ушли прочь. Теперь она, по крайней мере, знает, что мы чувствуем. Дальше дело за ней.

Гейр остановился на перекрестке.

— Схожу загляну к Вемунну, — сказал он. — Не хочешь со мной?

Я помотал головой. По пути назад я подумал, что надо бы и мне заглянуть к кому-то из новых друзей. Может, к Дагу Магне? Но это показалось бы странным, и я просто пошел домой. Лег на кровать, немного почитал, тут пришел Ингве и спросил, не хочу ли я пойти с ним поиграть на дороге в футбол. Я, конечно, захотел. Больше всего я любил заниматься чем-нибудь вдвоем с Ингве. Чаще всего это бывало дома, мы играли в настольные игры или слушали вместе музыку, а за пределами дома расходились в разные стороны, он — к своим друзьям, я — к своим, за исключением каникул; на каникулах мы вместе купались, играли в футбол, пинг-понг или в бадминтон, да еще в таких случаях, как сегодня: если он заскучает и, кроме меня, ему больше не с кем поиграть.

Больше часа мы на пару гоняли мяч: он — мне, я — ему. Потом Ингве бил в мою сторону, а я тренировался отбивать мячи. Потом мы снова пасовали друг дружке.

Каким-то чудом у меня вдруг сошли все бородавки. Сначала уменьшились, а потом, недели через три, исчезли совсем. Кожа на руках сделалась такой гладкой, что было даже трудно представить себе, что раньше она выглядела иначе.

Но Анна Лисбет так и не вернулась. Если раньше она подымала радостный визг, когда я срывал у нее с головы шапку, или дергал ее за шарф, или, подкравшись сзади, закрывал ей ладонями глаза, то теперь она на это раздражалась, а не то и сердилась. Я чувствовал болезненный укол всякий раз, как они с Сульвей подходили к автобусу вместе с Эйвинном и Гейром Б., и каждый вечер, перед тем как заснуть, я представлял себе, как я их спасаю и вообще как предстаю перед нею в таком свете, что она поневоле понимает свою ошибку и возвращается ко мне, а не то воображал себе, что я умер и как она будет от этого горевать, и как же она тогда пожалеет, что так поступила со мной, поняв наконец, чего на самом деле хотела больше всего, а именно быть со мной, — а перед ней гроб с венком на крышке. Вот она стоит, обливаясь слезами, над гробом, где лежу я, безвременно ушедший из жизни. Там соберется весь поселок, вынужденный пересмотреть все, что они обо мне думали, потому что теперь, когда меня не стало, им впервые откроется, каким я был на самом деле. Да, смерть была сладостна, и прекрасна, и утешительна. Но как я ни переживал из-за Анны Лисбет, она от этого никуда не делась, каждый день я видел ее в школе, а пока она есть, у меня оставалась надежда, что со временем все еще изменится. Поэтому мрак, который навевали на меня мысли о ней, все же отличался от мрака, который находил на меня по другим поводам, тот тяжко давил и повергал в уныние и был, как оказалось, знаком и Гейру. Как-то вечером, когда мы сидели у него в комнате, он спросил меня, что это со мной.

— Ничего особенного, — сказал я.

— Ты какой-то притихший, — сказал он.

— А, это! — сказал я. — Просто стало ужасно тоскливо.

— Отчего же?

— Сам не знаю. Вроде без всякой причины. Просто грустно, вот и все.

— И со мной так бывает, — сказал он.

— Правда?

— Да.

— Ничего не случилось, а просто делается тоскливо?

— Угу. У меня тоже так бывает.

— А я и не знал, — сказал я, — что так бывает и у других.

— Так и назовем это — «так», — сказал он. — Когда оно найдет, можно сказать — «да так», и сразу будет понятно, в чем дело.

— Хорошая мысль, — сказал я.

Появились и другие новые слова, например слово, которое я узнал от Ингве, он объяснил мне, что значит «трахаться»; оказывается, правильно это называлось «совокупляться». Это стало таким потрясением, что пришлось подняться с Гейром высоко на гору, чтобы сообщить ему эту новость. «Это называется „совокупляться“, — сказал я. — Только не говори никому, что узнал это от меня! Дай честное слово!» И он пообещал никому не говорить. А вообще он все больше и больше времени стал проводить с Вемунном, и Вемунн даже начал бывать у него дома. Я не мог этого понять и так ему и сказал. Почему ты хочешь водиться с Вемунном? Он же толстый и глупый и во всем самый слабый в классе. В чем дело, спросил я. Что там у вас такого уж интересного? Да нет, сказал Гейр, чаще всего просто сидим и рисуем… Между тем даже на уроках Гейр, когда надо было делать что-то вдвоем, выбирал вместо меня Вемунна, хотя раньше не задумываясь обращался ко мне. Несколько раз я тоже ходил с ним к Вемунну, отчасти ради того, чтобы быть поближе к Анне Лисбет, и мне их занятия показались скучными, но когда я так и сказал и предложил что-то другое, они вдвоем объединились против меня, чтобы продолжать то, что начали. Ну и ладно, мне-то что! Если он хочет водиться с последним дураком в классе, пускай водится, его дело. Ну а так мы по-прежнему оставались соседями, и он по-прежнему часто заходил за мной после школы, а в этом году мы с весны оба поступили в футбольный клуб. В него вступили почти все ребята с нашей улицы, тренировки проходили в Хове, и моя мама и мама Гейра по очереди отвозили нас на занятия. К началу тренировок мама купила мне тренировочную форму. Это был мой первый спортивный костюм. Я-то уж было размечтался, что он будет синий и блестящий, с надписью «Адидас», как у Ингве, или, еще лучше, «Пума», или на худой конец «Хуммель» или «Адмирал». Но то, что она принесла из магазина, оказалось вообще без лейбла. Костюм был коричневый с белыми полосками, и, хотя цвет мне сразу не понравился, это было еще не самое худшее. Главное, материя была не блестящая, а матовая, немного даже шероховатая, и костюм не сидел на теле свободно, а плотно облегал его, так что моя оттопыренная задница торчала еще больше. Надев костюм, только об этом и думал. Даже когда я выбежал на поле и началась тренировка, я ни о чем другом думать не мог. Попа у меня торчит как надувной шар, думал я, бегая за мячом. Тренировочный костюм у меня коричневый и некрасивый, думал я. У меня в нем идиотский вид, думал я. Идиот. Идиот. Идиот.