Но маме я этого не сказал. Я сделал вид, что страшно обрадовался новой форме, потому что мама потратила на нее много денег, долго искала ее по всему городу, потратила ради меня много времени, и, если я скажу, что костюм мне не нравится, она сразу подумает, что я неблагодарный, а потом расстроится, что опять не сумела мне угодить. А этого я не хотел. «Какая красивая! — сказал я поэтому. — Ну, просто ужас какая красивая! Точно, как я мечтал!»

Самым примечательным на тренировках той весной была разница между тем, каким я ощущал себя, и тем, каким я был на поле. Изнутри меня переполняли эмоции и мысли о том, как я буду забивать голы и гонять мяч, об ужасном тренировочном костюме, в который я одет, и как у меня торчит зад, а заодно и зубы, — в то время как на поле я был практически невидимкой. Там бегало одновременно столько мальчишек — огромный клубок рук, ног и голов, следующих за мячом, словно комариный рой, — что тренеры знали поименно только нескольких человек, которые жили с ними по соседству и были, вероятно, детьми из знакомых семей. Впервые я выделился из толпы, когда как-то вечером кто-то выбил мяч за ворота в лес: мяч там исчез, и тренер послал всех искать. Последовало две-три минуты интенсивных поисков. Никто мяча не находил. И тут вдруг я увидел его, он белел в сумерках прямо передо мной из-под кустов. Я знал, что это удачный случай заявить о себе, надо выскочить с криком: «Я его нашел!» — и вынести его на поле, чтобы мне достались заслуженные почести, но у меня не хватило решимости. Я просто толкнул его ногой, так что он вылетел на поле. «Вот он, мяч!» — крикнул кто-то. «Кто его нашел?» — крикнул другой. Я вышел из леса вместе со всеми и ничего не сказал, и это так и осталось тайной.

Другой случай произошел при сходной ситуации, только еще более лестной для меня. Я бежал в группе других ребят метрах в десяти-двенадцати от ворот, мяч приземлился там, вокруг образовался целый клубок ног, и, когда мяч очутился в метре от меня, я ринулся на него со всех ног и он влетел в нижний угол ворот у самой штанги.

— Гол! — раздались голоса.

— Кто его забил?

Я застыл на месте, не сказав ни слова, не подав ни единого знака.

— Кто забил гол? Никто? — спросил тренер. — Ладно! Тогда продолжаем.

Наверное, они подумали, что это был автогол и потому никто не признался, что забил его. Я тогда не решился сказать, что это я забил гол, но это все-таки был первый гол в моей жизни, и мысль о нем светилась во мне огоньком на всем протяжении матча и всю дорогу домой. Первое, что я сказал, когда мы подбежали к машине, где нас ждала мама, были слова о том, что я забил гол.

— Я забил гол! — сказал я.

— Какой молодец! — сказала мама.

Когда мы вернулись домой и сели на кухне ужинать, я еще раз сказал:

— Я сегодня забил гол!

— Была игра? — спросил Ингве.

— Нет, — сказал я. — Мы еще ни разу ни с кем не играли. Это была тренировка.

— Тогда не считается, — сказал он.

Две слезинки, набухнув, покатились у меня по щекам. Папа взглянул на меня знакомым холодным и сердитым взглядом:

— Не хватало, чтобы ты еще из-за этого ревел! Пора бы все-таки иметь хоть какую-то выдержку!

Тут уж я разревелся по-настоящему.

То, что я чуть что сразу плакал, было большой проблемой. Я плакал каждый раз, стоило кому-то на меня прикрикнуть или сделать выговор, или если я ожидал, что нечто подобное сейчас последует. Чаще всего я плакал из-за папы, достаточно было ему повысить на меня голос, причем я прекрасно знал, как это выводит его из себя. Едва он повышал голос — а это происходило с ним часто, — как я ударялся в слезы. С мамой я не плакал практически никогда. За все детство и юность это произошло только два раза. И оба раза случились той весной, когда я поступил в футбольный клуб. Первый случай был самым тяжелым. В тот день мы с ребятами были в лесу у самого подножия горы — с Ингве, его одноклассником Эдмунном, а еще Дагом Лотаром, Стейнаром, Лейфом Туре и Ролфом, — собравшись в кружок, вели разговоры. О школе и учителях, о прогулах, о том, как наказывают провинившихся, оставляя после уроков или заставляя приходить на час раньше начала занятий, к нулевому уроку. Затем речь зашла об одном однокласснике Ингве, какой он способный. Я долго слушал их молча, радуясь, что меня принимают в обществе старших ребят, но тут вдруг образовалась пауза, и я не преминул ею воспользоваться:

— Я — лучший ученик в классе, во всяком случае по письму и счету и окружающему миру. И еще по краеведению.

Ингве бросил на меня взгляд:

— Не надо хвастать, Карл Уве!

— Я не хвастаюсь, это же правда! — сказал я. — Это же так и есть! Ведь читать я научился в пять лет. То есть раньше всех в моем классе. Сейчас я уже бегло читаю. Вот Эдмунн, например, старше меня на четыре года, а совсем не умеет читать! Ты же сам говорил. Значит, я способнее, чем он.

— Заткнись-ка сейчас же со своим хвастовством, — сказал Ингве.

— Но это же правда, — повторил я. — Разве нет, Эдмунн? Разве это не правда, что ты не умеешь читать? Что ты ходишь на дополнительные занятия? Ведь твоя сестра учится в нашем классе. И она тоже не умеет читать. Ну разве что так, немножко. Я же не вру, да?

И тут вдруг случилось неожиданное — у Эдмунна на глазах выступили слезы. Он резко повернулся и пошел прочь вверх по склону.

— Что это на тебя нашло? — зашипел на меня Ингве.

— Но это же правда, — твердил я. — Я — первый в своем классе, а он в своем — самый последний.

— Пошел домой! — сказал Ингве. — Вали давай! Мы не хотим, чтобы ты тут оставался.

— Не командуй! — сказал я.

— Заткнись и убирайся! — прошипел он и, схватив меня за плечи, пихнул прочь.

— Да иду уже, иду, — сказал я и стал подниматься на гору. Перешел через дорогу, вошел в дом, разделся. Как же так? Ведь я сказал правду! Отчего же он отпихнул меня? Такая несправедливость!

Пришла с работы мама, заварила чай и приготовила ужин. Ингве еще не вернулся с прогулки, и мы сели ужинать с ней вдвоем. Она спросила: «Ты, кажется, плакал?» Я сказал «да». Она спросила из-за чего, и я сказал, что Ингве меня отпихнул и прогнал. Она сказала, что поговорит с ним об этом. Я показал маме письмо, которое написал дедушке в Сёрбёвог, мама сказала, что дедушка очень обрадуется, когда его получит, дала мне конверт, я вложил в него письмо, она написала адрес и обещала завтра же отправить. Покончив с этим делом, я пошел к себе и лег почитать. За чтением услышал, как вернулся Ингве, как прошел по лестнице и как он зашел к маме на кухню. Сейчас она скажет, чтобы не пихал меня и не затыкал мне рот, подумал я, лежа на кровати, и мысленно представил себе понурую голову Ингве. И тут из коридора донеслись их шаги, и они появились у меня на пороге.

Я с первого взгляда понял, что мама рассердилась, и поднялся с подушки.

— Скажи — правда то, что говорит Ингве? — сказала она. — Что ты издевался над Эдмунном за то, что он не умеет читать?