На лице делового человека выразилось настоящее волнение, когда он с протянутыми руками пошел навстречу ко мне.

― Не упрекаю вас, Гедик, но ваше молчание было для меня тяжело.

Чувствовалось, что глаза его не привыкли быть добрыми, потому что он заморгал, глядя в мои глаза, как будто извиняясь за свою искренность.

― Внешний вид ваш сносен, а как душевное состояние?

Я постарался улыбнуться.

― Менее плохо, чем могло бы быть, славный мой Гартог. На что, однако, употребляете вы всех этих людей?

― Делать дела, само собою, разумеется.

― Значит, вы недостаточно еще богаты?

― Никогда не бываешь достаточно богат, Гедик. А кроме того ― у каждого в жизни своя страсть. Дела ― моя область; я никогда не знал других целей в жизни.

И сразу же этот ужасный человек отвел меня к столу с бюллетенями агентства Гаваса.

― Вы не хотели слушать меня, Гедик, когда я вам сказал по приезде, что надо продать фунты стерлингов. Посмотрите теперь, сколько они стоят благодаря увеличению золотой наличности Французского государственного банка.

Я прочел: чеки на Лондон ― 34,50. Он прибавил:

― Три месяца тому назад они были 71. Вот видите, сколько вы потеряли из-за своей беззаботности.

Я не мог удержать улыбки, глядя на его искреннее огорчение.

― Я слишком богат, дорогой мой, и право не знаю, что делать с таким количеством денег. А кроме того, как мог бы я продать их три месяца тому назад, раз операции с чеками производятся только на наличные?

Гартог сделал гримасу насмешливого соболезнования.

― Эх, вы, инженер!.. Я купил в лондонском Stock-Exchange, сроком на три месяца, все акции банка и Детруа, с уплатою в фунтах стерлингов. Затем я немедленно перепродал все это во Франции, на тот же срок, с уплатою во французских франках и со скидкою в 10 % с курса момента покупки. Спекулянты ринулись на это дело. Теперь я заплачу в Лондоне по 34,50 за то, за что мне в Париже заплатят по 71 без 10 %. Я выиграю на этом 92 %. Недурная операция и без риска. Отчего вы не разделили ее со мною?

― Если я вас хорошо понял, то это французы оплатят из своего кармана все ваши барыши?

― Не исключительно, потому что фунт стерлингов падает, а франк подымается. Это составит приблизительно половину на половину. А затем ― бросьте эту скверную привычку примешивать к делам вопросы чувства или патриотизма. Настоящий финансист по самому существу своему ― интернационалист, и ему мало дела до нации, которая будет оплачивать барыш его операции, лишь бы они ему удались.

― Так, значит, я никогда не буду большим финансистом, Гартог!

― Боюсь, что так. Но, впрочем, успокойтесь: я заботливо отобрал тех, которым приготовил этот маленький сюрприз. Все это мои старые знакомые. И в моем плане мести это только первая из многочисленных ступеней.

Я снова увидел в твердом взгляде Гартога тот блеск холодной ненависти, который часто видел раньше в глазах Флогерга.

― Видите ли, Гедик, я прежде был совсем маленькой величиной среди этих господ, да к тому же еще был опутан всякими предрассудками. Слово я ценил дороже писаной бумаги, потому что раз пишут, так это значит, что не доверяют противнику; пусть он вкладывает в эти писания все, что пожелает вложить, к тем хуже для него, если упустит что-либо. А верить на слово ― это значит вот что: «Я доверяю вам; быть может, я не предвижу всего, что может произойти из этого, дела, но само собою понятно, что мы играем в честную игру и с одинаково чистою совестью». Слабое место в броне противника можно искать, но не имеешь права действовать таким путем с данным словом. Я доверился слову ― и полетел кувырком: пришлось платить. Когда я достал из денежного мешка первую сумму, цифру с достаточным количеством нулей, то все мои противники бросились на меня сразу, потому что я был сильный боец и стеснял их. Как странно устроен наш мир!

Видели ли вы когда-нибудь на птичьем дворе умирающего цыпленка? Другие цыплята, того же выводка, щиплют его ударами клюва, топчут лапками, рвут когтями, до тех пор, пока он не упадет на бок и не сдохнет. Я познал все радости такого цыпленка, Гедик, но только я не сдох ― благодаря Кодру. И все это время я говорил себе: «Пусть берегутся петухи, которые были здоровыми цыплятами в то время, если только я когда-нибудь снова получу клюв и когти!»

Да, этот человек сумеет отомстить, и не хотел бы, я быть в шкуре его врагов!

― А кроме того, ― продолжал Гартог, ― эта игра, видите ли, очень увлекательна, особенно когда ее играют по-моему. Знать изнанку всех карт, быть хозяином всей игры, иметь среди всех моих противников глаза, которые их видят, уши, которые их слышат, рты, которые передают мне все, что мне надо, и позволять им, как слепым кротам рыть ощупью свои галереи, или двигать, колеблясь, пешку на шахматной доске, а самому бдительным глазом расценивать их маленькие комбинации; а потом, когда они считают свою партию выигранной, нажать на пуговку, продиктовать приказ, послать телеграмму, не трогаясь со своего кресла, ― и одним ударом кончить игру, похоронить их под развалинами, позаботившись о том, чтобы они знали, кто произвел это крушение. Клянусь вам, что, по сравнению с этой радостью, все ваши маленькие земные треволнения ― очень скудные, бледные, жалкие ощущения!

Суровое лицо его дрожало от сдерживаемой страсти.

― Вы, вероятно, славно отомстили, Гартог?

Он внимательно поглядел на меня и, после долгого молчания, покачан головой и горько сказал:

― Нет!

Я подскочил:

― Нет?.. Вы, Гартог, вы говорите мне, что отказались от мести?

Отвечая мне, он продолжал следить за своей мыслью.

― Поймите меня, Гедик: я не говорю вам, что я не хотел. Я не мог, вот факт, и он отравляет мое существование!

Мне казалось, что я сплю и вижу сон. Этот человек, имевший в распоряжении своей непреклонной и методической воли страшное оружие своего колоссального богатства, этот человек не мог...

― Разве те, о которых вы говорите, так могущественны, что могли избежать ваших ударов?

― Могущественны... О, они были ими когда-то, и да будет угодно судьбе, чтобы они стали ими вновь... Тогда у меня была бы по крайней мере наковальня, по которой можно бить! Послушайте, Гедик: я когда-то учился в скромном парижском лицее, я был в нем пенсионером и стипендиатом, потому что родители мои, не будучи бедными, выбивались из сил, чтобы воспитать меня.

В этом же лицее учился сын одного из прежних министров; имя его ничего не прибавит к моему рассказу. Мы прозвали его Бочонком: это был дюжий парень, круглощекий, кровь с молоком, гордый тем, что принадлежал к высшему свету и что отец его был министром. У него были здоровые бицепсы и душа насильника, а потому он с бесконечной радостью испытывал свою силу на нас, маленьких лицеистах, во время всякой перемены между уроками. Он не имел равного в затрещинах, которые раздавал нам, артистически умел «жать масло», бить нас по спине новыми и очень твердыми мячиками, когда он «играл» с нами в пятнашки, и, конечно, никогда не позволял, чтобы ему платили той же монетой.