Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кирей говорил с усмешкой.
А пламя…
Пламя больше не рвалось.
Нет, оно не исчезло, свернулось вокруг сердца огненная змея, то сдавит, то отпустит, играет с Ареем, но он выдержит.
И выйдет из круга человеком, а не…
– …решил однажды использовать клятву чужую себе… скажем, во благо личное. За ним подобное водится. А может, все не так трагично… может, просто не устояла Люциана… все ж таки царь. Царям не отказывают. Тем паче, когда царица вот-вот сгинет… нет, тут утверждать не возьмусь, но Люциана и теперь-то амбициозна, а уж лет двадцать тому… могла и соблазнится короной. Только кому надобна жена, которая дольше мужа проживет? И силой наделена, и ладно бы наделена, но ведь и обращаться с силой этой умеет… этакая царица опасна. Вот и прошла корона мимо… Люциана обозлилась… или испугалась? Не суть важно, главное, что не я один такой умный.
Лязгнул засов.
И дверь отворилась с протяжным скрипом. Пламя рванулось на звук, но Арей с удивлением обнаружил, что способен удержать его.
Огненный дикий вал застыл, не добравшись до границы.
– Беседуете? – поинтересовался Фрол Аксютович.
– А то… – Кирей поднялся. – Сплетнями вот делимся…
– И как?
– Помогает, – ответил Арей за себя. – Мне бы поесть… нормально…
Глядишь, тогда и сил прибудет.
И в голове прояснится.
Нынешние мысли были путаными.
Люциана… царь… Фрол Аксютович, стараниями которого Арей был еще жив… он, пожалуй, единственный, кто не требовал от ректора не ссориться с боярыней по-за пустяка. И на раба беглого глядел… как, пожалуй, на человека глядел.
Стоит.
Держит поднос.
С пирогами? Хорошо бы яблок еще… кислых… попросить? Почему бы и нет, от просьбы этой не станет хуже, авось и принесут…
– Что ж, рад, что тебе лучше… – сказал Фрол Аксютович.
Только произнес это как-то неискренне, что ли?
– Ой, что деется, что деется… – Хозяин суетился, подсовывая мне то пирожок, то ватрушечку. Свежую. Духмяную.
Я отворачивалася.
– Схудла… сбледнула…
– Чего?
– Вона, глянуть страшно! – Он очи закатил. – Волос тонкий сделался… посекся… того и гляди полезет!
– Куда полезет? – У меня в голове шумело от его причитаний.
– Не куда, а откудова! Из головы твоей дурной полезет. – Хозяин всплеснул руками, и ватрушка упала, а следом и пирожок.
На пол.
Сие было столь невозможно, что я из мыслев своих – все одно ничего-то хорошего в этих мыслях нетути – и повыпала.
– Думаешь, думаешь… а девке думать – себя портить. – Хозяин всхлипнул и бородою лицо отер. – Одна вон тоже была хитромудрою, все думала и думала, и что вышло?
Он ватрушечку поднял отряхнул, пылинки сдул и на стол положил.
Сам есть не станет, но и пропасть не дозволит: или гостя подождет, какого поплоше, или на кухню снесет, или в столовую, подпихнет нерадивому студиозусу, каковой Хозяину напакостить успел.
И пирожком следом попотчует.
Хозяин бочком, бочком, к дверям двинулся.
– Стой, – велела я.
И пальцами щелкнула.
Этакая волшба, малая бытовая, каковую ныне вела Милослава, у меня прежде не больно ладилась, а тут, нате вам, дверь и затворилася.
Со щелчком.
Хорошо, что в щепу не разлетелася, как на прошлым практикуме. А я ж не со зла и не специательно…
Хозяин вздохнул тяжко.
– Совсем ты себя, Зославушка, не жалеешь… не бережешь… а ведь если подумать, то этак и до хвори недолгонько дойти… сначала волос полезет, а там…
Из глаза выкатилася слезинка.
Как слезинка – слезинища, небось и коровы такими не плакают.
– Что там? – Я за косу себя дернула, внутрях неспокойне было, а ну как и вправду отвалится?
Видала я одну девку, привозили к бабке моей, чтоб вылечила. А у нее болезня – не болезня, но прокляли и так, что не спасла бабка, хотя ж и пыталась. Волос с девки не лез – сыпался, и сама-то бледная сделалася, худая.
Еда в нее не лезла.
Пить и то не могла, только лежала и стонала. После-то, бабка сказывала, родичи ейные бумагу составили, чтоб, значится, нашли прокленщицу, которая этакую смертную волшбу утворила. И навроде как искали…
А чего дальше было, того не ведаю.
Наши-то по-всякому сказывали.
Одни, что будто бы спалили ея на костре, как сие в стародавние времена водилося. Другие – что не было костра, но каменьями закидали. Третьи, что будто бы схоронили ее вместе с девкою бедолажною… оно, может, и не по правде, но по справедливости.
Девки-то друг с другом лаются – дело обыкновенное. Сегодня за волосы друг дружку таскают с воем и визгом, завтра вместе на лавке семки лузгают да третью чехвостят. Но одно дело – мелкие пакости, а иное – смертная вошлба.
Могли меня проклясть?
Подвинула я зеркальце, с Киреевой легкое руки – чтоб икалось ему не переставаючи – объявившееся. Глянула с прищуром.
Нет, ничего-то не переменилося.
Вона, стою я. Лицо широкое и пляскатое.
Кожа темна.
На носу веснушки проявилися, каковые есть прямое свидетельство низкое моей натуры. Бровь густа. Румянец красен.
Ужас.
– На рученьки свои глянь, – продолжил Хозяин причитания.
Глянула.
Широкие ладони. Короткие пальцы. И ногти, будто обскубанные. А их пилить надобно, чтоб ровнехонькими были. И еще тоненькими палочками править, а сверху зельем особым мазать для блеску.
– В мозолях все…
Есть такое дело.
Куда ж без мозолей? Нынешние-то старые. Вот эти – от косы… и от серпа, помнится, в позапрошлым годе серп новый справила. Так пока пообвыклася, вся шкура слезла.
– Кожа темная, грубая… разве ж боярыне…
– Погоди, – что-то мне нынешняя эта беседа не по нраву пришлася. – Какая я боярыня?
– А разве нет? – Хозяин подбоченился, и борода его, не иначе как с душевного сильного волнения, кучерявиться пошла. – Поглянь на себя. Статна, пригожа! Всем боярыня… только науками себя сушит. Тебе, Зосенька, не о науках думать надобно. Оно на кой бабе наука?
Что-то прежде он иное говорил.
– А о чем мне думать надобно? – Я пальцы скрестила.
Ох, не мой это дом, а значится, не могу я Хозяину приказать, чтоб прямо говорил.