И Лойко от дома отказано.

Илье… и мне в письме – а кажный день новое несут – велено, чтоб не смела я с ними дружбу дружить, поелику вся столица знает, что сие – особы ненадежного свойства. Не сегодня завтра сошлют Ильюшку, и хорошо, ежели на границу аль в степь, азар одичалых гонять, а то ж и вовсе на плаху могут. Лойко следом пойдет, потому как ослушник и своевольник…

…про царевичей, слава Божине, молчала. Верно, осталось в пустой бабкиной голове малое понимание, что за письмами этими приглядвают, и за домом, и за нею.

Надо бы наведаться, да… боязно мне. Не татей боюсь нанятых, не мсти боярской и не злобы, а того, что не стало боле родного человека.

Сказывала ж сама, что на всякого своя напасть найдется.

Один горделив.

Другой трусоват.

Третий на лестю падок… четвертый золотом души иссушил…

А тут мне про силовые потоки.

Что про них писать? Сила – она сила и есть, и как огня вода боится, так воднику с огневиком дружбы не водить; ветер землицу не услышит, услышав же, разнесет по пылиночке. Земля воду проглонет, а огонь ветер иссушит.

Вот они потоки.

И вся наука… нет, я разумею, что важно. Вектора там. Направления. Черчение, с которым Люциана нам душу вытрясла. Да не лежит сердце ныне… внове опозорюся.

По умному писать надобно.

Со вступления.

Чтоб цель… у любой работы цель имеется…

…и у того, кто не чает, как со свету меня сжить. А ведь и вправду, кому я заминаю туточки? Люциане Береславовне? Нет, не только я, она и прочих девок не больно-то жалует, если звания простого и к наукам не больно прыткия. Но тепериче разумею, с чего.

И жалею.

И жалость этую прячу – не потерпит ее боярыня. От кого другого, может, и приняла бы, но не от меня… только к чему ей изводить? Люциана Береславовна не скрывает, что выгнать меня решила.

И что выгонит.

Летом.

В экзаменациях.

Иль ненависть такова, что до лета невтерпежь сделалося?

А если не она?

Марьяна Ивановна? Она ласкавая, да только ласка энтая – что мед, дурною пчелой с черноцвета снятый. Малой капли хватит, чтоб повело, закружило, разума лишило. Она в комнату мою заглядывала, и власть над Хозяином имеет, ежель не хватило его силушки заступить… и… и не ведаю.

Зачем ей?

Милослава? Она задуменная сделалася, точно спит на ходу. Бывало, сказывает про земли те или иные и запнется, уставится на стену взглядом туманным, да глядит-глядит… очнется и дальше сказывает…

Она меня не привечает.

Но и не кривится.

В своих заботах, а в каких – мне того не ведомо.

Отложила я перо.

Нет, ничего разумного про силовые потоки не сочиню. И вправду, может, бросить все? За Кирея замуж пойти… глупство какое, нужна я ему, как цесарке куриное яйцо.

И лезет же в голову… небось исключительно с нежелания думать над докладою… силы… сил моих больше нетути над бумагою чахнуть, в ухе пером ковыряясь. Розуму с того не прибудет. Еську отыскать, что ль? У него-то язык хорошо подвешенный, скоренько правильные слова сыщет да узором кружевным завяжет.

Я поднялась.

И перо отложила.

На часок. Пока не сыщу… сам же, когда подмогчи просил, говаривал: мол, проси, Зослава, чего пожелаешь, все исполню. Хоть полцарства во владение. Полцарства мне ни к чему, а доклад надобен.

И не только доклад.

Я не Архип Полуэктович, но шкурою чую – замыслили царевичи чегой-то. А бабье любопытство – что парша, само не повыведется.

Еську я не отыскала.

Нет, надобно сказывать не так: отыскала я, да не Еську. А ведь в коридору глянула и подивилася: темно. После уж скумекала, что с мыслями да докладами, перьями в ушах и иными мучениями засиделася я крепко за полночь. Вот же ж… в прежние-то часы солнышко к земле приклонится, и моя голова подушку ищет. Испортила меня Акадэмия.

Ночами не сплю.

Днями тож не сплю. Потому, видать, лицо и спухшее в зеркале том. Здоровый сон девкам красы прибавляет, а у меня не сны, беспокойствие одно. И подумала ужо, что возвертаться надобно, а Еську завтра ловить, с самого утреца, когда увидела тень. То бишь сперва тень, по стене ползущую, медленно так, будто бы на ноги ейные вериги повесили, а уж после и человека разглядела.

Идет.

Бредет.

Остановится. Постоит. И вновь идет…

Сам собою бос. И в рубахе одной… в знакомой такой рубахе.

С бусинами.

Евстигней? Только он это… или не он? Лицо прежнее, да взгляд туманный, зачарованный. И главное, что ступает Евстигней то мягонько, обычною своею походочкой, то вдруг хромать начинает на обе ноги сразу.

Остановится.

Вздохнет.

И вновь пойдет, то прямо, то хромо, то боком…

Я посторонилася, а сама следом стала. Видала такое прежде. У Марчухи нашей муж ночами хаживал. Она-то сперва думала, что здекуется он. Встанет посеред ночи и тишком, тишком с хаты да за молоток и давай по дверям стучать. Все косяк битый чинил.

Она днем кричит.

А он не разумеет, чего такого случилося. Едва вовсе не разошлися. Это бабка сказала, что не со зла он, просто ходит во сне.

Лечила.

И вылечила. Ходить он больше не ходил, да болтать стал и без умолку. И такого наговорил, что Марчуха его сковородою-то и оприходовала. Прямо в постели. После-то к бабке полетела, перепужалася, что до смерти… ан нет, выжил.

Кривоват стал.

Глуповат.

И молчалив. Верно, крепко запомнил женину науку.

Бить Евстигнея я не стала. По-первое – нечем, в руке у меня только перо, по-другое – не за что. Да и то, как бить… не разбудить бы. Бабка сказывала, что люди, которые во снах ходют, дюже пужливые. Разбудишь его ненароком, а душенька-то возьмет и из тела с перепугу выскочит.

Аль ум за разум зайдет.

Еще какая напасть приключится.

А оно мне надобно?

Ничуть.

Вот и шла я следом, не на цыпочках, но как Архип Полуэктович учил, ногу ставить полною ступнею, да так, будто бы не по полу деревянному идешь, но по ледочку тонюсенькому, который вот-вот проломится.

Скользить, стало быть.

Уж не ведаю, как мне скользилось, шумно аль бесшумно, но Евстигней и ухом не повел, когда я за спиною пристроилась. Не ведаю, куда он там идеть, но что один – то неспроста.

Где братья его?

Проспали?

Попустили?