– Как о чем? Как это о чем?! – засуетился он и, ватрушку схвативши, за щеку ее сунул.

Борода и вовсе короткою сделалась, пошла зеленью плесневелой.

– О детях!

– У меня нет детей.

И на месте-то не стоит – пританцовывает…

– Так в том и беда! Когда у бабы детей нет, ей всяческая дурь в голову лезет! Замуж бы тебе, Зославушка, и своим домом зажить. Подумай, до чего славно было бы! Разве ж это девичье дело на поле кажный день корячится? А еще убьют ненароком…

– Замуж?

– Как есть замуж, – закивал Хозяин и пирожок проглотил, не жуя. Верно, рвались из него иные слова, да не посмел промолвить, истинно хозяйский приказ нарушая.

– И за кого?

– Как за кого? За азарина твоего! Всем Кирей хорош. Красив? Красив, – сам себе ответил Хозяин, выдирая из бороды волосок.

Ох, неладное творится… чтоб Хозяин самолично себя главного украшения лишал?

Противно его натуре то, что говорит.

А не сказать – не смеет.

Мне бы отпустить, ан нет, молчу.

Слухаю.

– Богат… дом поставит. Не дом – палаты каменные. Будешь жить в них хозяйкою… спать на перинах пуховых… на постелях шелковых… есть на золоте-серебре…

Что-то где-то я уже слышала такое.

– Не придется больше на зорьке просыпаться. Мозоли с рученек сойдут… кожа побелеет… как выпарят тебя в баньке, разотрут маслами заморскими, вычешут волосы гребнями из рогов индрик-зверя… станешь раскрасавицей, куда там Велимире…

– Спасибо за заботу, – поклонилась я Хозяину. – Что еще тебе сказать велено?

Вздохнул он тяжко и в бороду высморкался, взгляд отвел. От хоть нечисть, а все одно совестливая, более совестливая, чем иные люди.

– Велено… что, если не захочешь ты своею волею из Акадэмии уйти, то…

– Говори уж.

– …для здоровья учеба зело вредна… волос полезет… слабость случится… и все одно уйдешь, поелику болезным туточки делать нечего.

Это Хозяин уже шепотом промолвил.

А бороду свою и вовсе дергал, что бабка Пеструхино вымя. Правда, с Пеструхи хоть молока было, а тут – спрашивай иль нет, не скажет, по чьему слову он сию беседу затеял.

– А когда упрямиться станешь, то и с животом расстаться можно…

И взгляд в стороночку отвел.

– Не серчай, Зославушка… на первом камне клятву я давал повиноваться. И не смею ее порушить…

– Понимаю.

Первый камень.

Становой.

В нашей избе его дед клал и собственной кровью крепил, чтоб, значит, стояла изба, чтоб выдержала и осенние дожди, и зимние лютые морозы, и завеи с ураганами. Чтоб обошли ее горести и напасти. А бабка словом женским особым закляла.

На мир.

На очаг, в котором огонь не погаснет.

На спокой душевный. На деток здоровых. На удачу и богатство. Пусть и сказывала давече Люциана, будто бы сии заклятия силы особой не имеют, мол, все блажь да суеверия, но по мне – лучшая ворожба, которая от сердца идет. А уж по правилам она аль так, дело третье.

И мнится, что Акадэмию на суевериях ставили.

А значит, есть где-то тот особый первый камень, к которому Хозяин душою привязанный. И крохотного кусочка, пылинки с того камня хватит, чтоб Хозяину приказы давать.

Исполнит.

Не все, к счастью. Есть то, что натуре Хозяина столь противно, что сия натура скорее рассыплется песком, тенью станет, нежели исполнит.

И оттого дышать легче.

– Что ж… иди, – говорю. – И спасибо тебе…

– А и вправду, – Хозяин тоненько шмыгнул носом, и жаль его стало вдруг, невольного, – вышла бы ты замуж, Зосенька… чай, с мужиком оно верней.

– Выйду, – пообещала я.

Всенепременно.

Третий день минул с той березовой ночи, о которой и вспоминала я с опаскою. Все мнилось, а ну как дознается Люциана Береславовна, что не только слышала я тот, заветный разговор, но и передала его слово в слово Архипу Полуэктовичу.

Он-то ничего не сказал.

Бровью повел.

Рученькой махнул.

– Иди, – сказал, – Зослава. И забудь обо всем.

А как забудешь, когда в мыслях только оно и крутится. Я уж и глядеть-то на Люциану Береславовну спокойно не можу, любопытствие мучит, стало быть, на кого ж она жениха своего сменяла.

Иль не жениха?

Если словом не обещалась, то, стало быть, свободна была в выборе.

А я?

Я вот словом обещалась. Перстенек приняла.

На людях себя невестою назвала, а другой на сердце. И может, тем и разгневала Божиню, что прибрала она того другого, укрыла?

Есть он?

Есть.

А вроде как и нету. И не моги, Зослава, ему беспокойствие учинять, потому как с оного беспокойствия и помереть ему недолго. От и осталося – молчать да терпеть, ховать страхи свои заполошные. И слезы держать – не след по живому, что по покойнику, голосить.

Тяжко.

Не способная я на такие деяния высокие. И царевичи попритихли, навроде, вот они, крутятся на глазах, да мирны преподозрительно. Архип Полуэктович и тот не верит.

Приглядывается.

Но без толку.

Кирейка мои покои десятою дорогою обходит. Ильюшка… книжная душа – книжная и есть, в библиотеке чахнет то над одною книженцией, то над другою… Лойко за Игнатом ходит что пришитый, отчего Игнат беспокоится.

А я…

Сижу.

В зеркало гляжу да думаю, чего б такого умного написать на завтрешнюю докладу про взаимодействие силовых потоков.

В библиотеку бы… книгу открыть… иль спросить кого, чтоб сподмог. Небось доклада – это не бабке письмецо.

…с бабкою отдельная беда. Повадилася она гостьюшек принимать. Они-то и потянулися, даром что боярыни знатные, богатые, которым бабка – неровня. Кому родовая честь прийти мешает, тот сродственниц шлет, из тех, что пошустрей, поглазастей, чтоб выглядели все, выслухали, дворню порасспросили да донесли.

И доносят.

Что своим, что чужим.

Главное, несут-то в дом не добро, а зависть со сплетнями мешаную, потчуют бабку полною ложкой. Она-то и рада, мол, уважение какое сказывают…

Последний розум отняли.

Станька давече записочку прислала.

Мол, вовсе неможно жить стало, до того бабка ея поучениями замучила. Вознамерилася боярыню выростить. И то неможно, и это… только и дел, что сидеть на подушках, что курица на яйцах, да щеки дуть. А Станька к такому непривычная.