— Угу, — промычал Володя и, демонстрируя полное отсутствие интереса к продолжению разговора, повернулся к собеседнику спиной. — Ну вот, еще один добавился, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — И чего народу спокойно не живется?

— Действительно, — поддакнул Глеб. — Ну, пока, славяне, я побежал.

Закрыв за собой дверь, он озабоченно закусил губу. Время, которое он так старательно тянул, было потрачено не даром. На фотографии, что возникла на мониторе перед самым его уходом, красовалось знакомое лицо. С одной стороны, было весьма утешительно сознавать, что воздушные, а заодно и все прочие, ворота страны захлопнулись уже после того, как птичка упорхнула. А с другой, объявление Федора Филипповича в розыск могло означать только одно: их усилия были напрасными. Противника удалось только притормозить на время, но не остановить. Возведенная Глебом плотина рухнула, увещевания Федора Филипповича пропали втуне, и противник, шутя преодолев препятствие, продолжил спокойно и уверенно работать по плану.

«Земля тебе пухом», — мысленно напутствовал Глеб генерал-полковника Лагутина, усаживаясь за руль своего «БМВ».

От всего этого ему было немного грустно и чуточку не по себе. При жизни генерал Лагутин представлял собой без преувеличения крупную, могущественную фигуру, а умер фактически ни за что. Его использовали в качестве второстепенного подспорья, как сложенную в несколько раз бросовую бумажку, которую подкладывают под ножку стола, чтобы не качался. Это было печально, а от мысли, что остался один на один с противником, способным играючи проделывать подобные вещи, Глеб испытывал чувство, подозрительно похожее на обыкновенный испуг. «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой…» Да, это сказано о нем — о нем и его теперешнем положении, и с этим, увы, ничего не поделаешь: все уже состоялось, обратной дороги нет, и надо либо как-то выгребать из ситуации, либо смириться с поражением и покорно дать себя пришить.

Семь бед — один ответ. Действуя по этому принципу, Глеб Сиверов из аэропорта поехал прямо к себе домой. Хвоста за ним по-прежнему не было. Это означало одно из двух: либо, рассекретив агента по кличке Слепой, противник пока не сумел его обнаружить, либо, обнаружив, не счел необходимым устанавливать за ним постоянное наблюдение — чего там, и так никуда не денется. Какой из двух вариантов ближе к истине, не имело значения: каждая из этих двух тропинок петляла и извивалась по-своему, но вели они обе к одной и той же волчьей яме, отрытой, как подозревал Глеб, на Поклонной Горе.

Дома он первым делом побрился и принял душ, что после бессонной ночи и трехсоткилометрового марш-броска на ревущем мотоцикле представлялось прямо-таки жизненно необходимым. Контрастный душ вместе с потом и пылью смыл усталость, а заодно и фантомное ощущение бьющего в лицо тугого встречного ветра, которое не отпускало Глеба с того момента, когда он покинул седло своего стального скакуна. Надевая в ванной свежее белье, он уговаривал себя, что делает это не по старой солдатской традиции переодеваться перед боем в чистое исподнее, чтобы в случае чего предстать перед Господом в надлежащем, уставном виде, а просто потому, что только что помылся. Не натягивать же, в самом деле, на отмытое до скрипа тело несвежие, пропахшие трудовым потом тряпки!

Это была правда, но опять далеко не вся. Что бы он ни думал, а чувство, что вскоре ему предстоит выпрыгнуть из окопа и с криком «ура!» побежать на пулеметы, сегодня было сильно, как никогда.

Пошарив по немногочисленным тайникам, он вооружился. Хранить оружие в квартире, которая служит тебе домом, — привычка крайне нездоровая. Глеб это прекрасно знал, но на всякий пожарный случай держал под рукой пару стволов. Пистолеты, ни разу не бывший в употреблении «стечкин» и тупоносый «вальтер РРК», были зарегистрированы и по всем правилам оформлены в полиции — опять же, на всякий пожарный случай. По этой причине профессиональный стрелок по кличке Слепой не пользовался ими ни разу, предпочитая оружие, не значащееся ни в одной базе данных. Но рисковать еще больше, нанося визит в конспиративную квартиру, не хотелось: нельзя до бесконечности испытывать судьбу, ей это может надоесть, и тогда вам не поздоровится. Отправляться на Поклонную Гору с пустыми руками представлялось, мягко говоря, неразумным, и, посовещавшись сам с собой, Глеб постановил: считать пожарный случай наступившим и действовать соответственно обстановке.

Если там, на Поклонной Горе, его все-таки решили убить, два пистолета мало что изменят — ну, разве что позволят захватить с собой пару-тройку человек для компании, чтобы не заскучать в пути. В этом случае ему будет уже совершенно безразлично, вычислят его по результатам баллистической экспертизы или не вычислят: что тут вычислять, когда и стволы, и стрелок налицо!

Чтобы не переутруждать и без того утомленный мозг, бесконечно думая о не имеющей прямого отношения к делу чепухе, Глеб включил музыку, повалился в кресло и закрыл глаза. Смазанные, заряженные, тщательно проверенные и готовые к бою пистолеты лежали перед ним на журнальном столике, упрятанный за решетками динамиков квадрофонической системы струнный квартет виртуозно исполнял Гайдна. Наверное, Глеб задремал, и в полусне ему привиделись тончайшие, почти не заметные глазу, но несокрушимо прочные нити, привязанные к его рукам и ногам. Нечувствительно пронзая зыбкие, как ночной туман, железобетонные перекрытия многоэтажного дома, они уходили куда-то вверх и там, наверху, терялись в мутной от зноя и выхлопных газов голубизне. Глеб напрягся, силясь порвать эту паутину, и проснулся.

Струнный квартет по-прежнему исполнял увертюру Гайдна. Судя по продолжительности пропущенного во сне отрывка, спал Глеб всего минуту или две. Понимая, что валяет дурака, он осмотрел свои запястья. Разумеется, никаких нитей или хотя бы следов от них там не было и в помине, но осадок все же остался, и осадок весьма неприятный.

Чтобы избавиться от него и окончательно проснуться, он заварил кофе и неторопливо выпил его, стоя у окна и глядя во двор. Во дворе не наблюдалось ничего нового и необычного, и Глеб отчего-то вспомнил, как, стоя на этом самом месте с кофейной чашкой в одной руке и сигаретой в другой, разглядывал зеленовато-золотистую «десятку» с ростовскими номерами. С тех пор прошло чуть больше недели, а казалось, что миновала целая вечность.

Сполоснув под краном и поставив в сушилку чашку, Глеб посмотрел на часы. Время в запасе еще оставалось, и он использовал его, чтобы не спеша, со вкусом выкурить сигарету. На работе он не курил, так что эта сигарета вполне могла оказаться последней в его жизни. «Накаркаешь, дурень», — подумал он, поймав себя на том, что сегодня непривычно часто и всерьез думает о смерти.

Сигарета догорела, время вышло. Глеб почти наяву увидел с шипением взлетающую в зенит красную сигнальную ракету. Руки ощутили гладкое дерево винтовочного ложа, а под левой, толчковой ногой почудилась земляная ступенька, от которой надо было оттолкнуться, чтобы перемахнуть через бруствер. Затаившиеся в тумане на противоположном краю кочковатого, поросшего пустозельем, изрытого воронками поля пулеметы еще молчали, но это были последние мгновения тишины.

С этим надо было что-то делать. Чтобы прогнать абсолютно неуместные романтические бредни, он вслух и довольно-таки громко обозвал себя старым дураком. Это помогло; наваждение развеялось, Глеб выключил проигрыватель, рассовал по местам пистолеты и запасные обоймы и, легко ступая, вышел из квартиры. Уходя, он запер дверь на оба замка, поскольку, несмотря ни на что, рассчитывал вернуться, а возвращаться в дочиста обворованную квартиру не улыбается никому.