Отобрав у него пузырек, Колючий натянул на голову трикотажную маску. В это мгновение он напомнил Григорьеву малыша, одевающегося перед уходом в детский сад. Похожая по конструкции лыжная шапочка, только, разумеется, с прорезью во все лицо, в детстве была и у Витьки Григорьева. Когда он уходил гулять во двор, мама всегда заставляла его опускать закрывающий уши и горло край вязаного шлема. Витька свой шлем ненавидел. У некоторых пацанов были похожие шапочки, связанные в форме настоящей буденовки. Витька им люто завидовал: его собственный шлем вместо буденовского шишака венчал дурацкий мохнатый помпон. Однажды он распсиховался и оторвал этот помпон к чертовой матери. Немедленно обнаружилось, что шапка без затей сшита в форме прямоугольного мешка с овальной дыркой для физиономии; углы мешка, ранее скрепленные помпоном, теперь разошлись в стороны и торчали, как собачьи уши, придавая владельцу головного убора еще более дурацкий вид, чем прежде. Это выглядело так, словно Витька натянул на голову бумажный пакет из-под сахарного песка. Убедившись, что далеко не все усовершенствования на поверку оказываются полезными, он спустил шапку в мусоропровод, а родителям сказал, что ее отняли незнакомые большие мальчишки.

Передвинув автомат со спины на живот, Колючий включил на передачу укрепленную слева на наплечном ремне портативную рацию и, пригнув голову к микрофону, сказал:

— Докладывает Иртыш. У меня все чисто, можно снимать оцепление и переходить к следующему объекту. На позицию, боец! — выключив рацию, скомандовал он майору и двинулся к лестнице, вполголоса напевая: «На позиции девушка провожала бойца…»

Майор безропотно подчинился, вернувшись туда, где на парапете виднелось пятно зеленой краски. Он по-прежнему был спокоен, как будто не готовился совершить убийство, а участвовал в какой-то ролевой игре с военно-патриотическим уклоном, а то и вовсе сидел за столом, гоняя компьютерный шутер. Он никогда не интересовался компьютерными играми, но как-то раз в процессе плановой переподготовки его, как и остальных курсантов, заставили пройти специальный курс как раз по этой теме. Кто-то из начальства проведал, что пользовавшийся когда-то бешеной популярностью, а ныне безнадежно устаревший и всеми забытый «Дум» в свое время использовался для тренировок американского спецназа и будто бы давал отличные результаты. Идея показалась неплохой, пригодной для культивирования на отечественной почве, и ее решили опробовать. Идея и впрямь оказалась недурна: выйдя по окончании спецкурса на тренировочный полигон, Григорьев неожиданно ощутил себя другим человеком: ко всему готовым, мгновенно и безошибочно реагирующим на изменения обстановки, решительным и бесстрашным. Ну, пусть не совсем так, но почти: почти ко всему, почти готовым, почти решительным, почти бесстрашным… Почти.

Да, почти. Это короткое пакостное словечко играло в жизни Виктора Григорьева важную, едва ли не ключевую роль. Он быстро учился, схватывая все буквально на лету, и играючи оставлял за кормой не столь быстрых умом однокашников. А потом достигал своего потолка, за которым игры кончались, и начинался тяжкий, неблагодарный труд, упирался в него и останавливался, в то время как другие, привыкшие получать знания и опыт именно трудом, причем упорным, с прежней черепашьей медлительностью двигались дальше, пока не скрывались за горизонтом. И так было во всем; за что бы он ни взялся, все удавалось ему процентов на девяносто пять — почти, но не совсем. В избранной им профессии «почти» в зачет никогда не шло, чем, в основном, и была вызвана плохо скрываемая неприязнь генерала Потапчука. Если бы не проклятое «почти», ничего бы не случилось; по крайней мере, с винтовкой на крыше сейчас с большой степенью вероятности сидел бы кто-то другой.

Карабкающееся вверх по небосклону солнце все ощутимее пригревало спину и ничем не прикрытый затылок. За временем он больше не следил — оно как-то вдруг перестало его интересовать. Жажды майор не испытывал, а проснувшийся, было, с наступлением утра аппетит бесследно исчез. Да, пилюльки у Колючего оказались что надо, и оставалось только жалеть, что, уходя, этот небритый жлоб захватил пузырек с собой. Мог бы и оставить — жалко ему, что ли? Тем более что пузырек этот он явно не купил за свои кровные в аптеке, а бесплатно получил там, где люди его профессии обычно получают подобные вещи…

Вскоре после того, как сняли оцепление, майор разглядел сквозь затеняющие ведущую к особняку аллею кроны деревьев черную блестящую крышу едущего в направлении дома автомобиля. Пузатая, как пассажирский «боинг», и роскошная, как салон первого класса упомянутого аэробуса, «ауди А8» на мгновение мелькнула в перекрестии прицела уже во дворе и скрылась из вида за краем высокой ограды.

Майор Григорьев торопливо протер кулаком заслезившийся глаз, нервно облизал губы и снова приник к окуляру. Близился момент истины; теперь все зависело от того, как именно товарищ генерал-полковник относится к своим голубям, чем они для него являются — просто любимой игрушкой или отдушиной, лекарством для измученной непростыми заботами генеральской души.

Время снова замедлилось, минуты потянулись как часы, и майор вдруг не столько понял, благо понимать тут было нечего, сколько всем своим естеством ощутил банальную, в сущности, вещь: что он, Виктор Григорьев, прямо сейчас проживает мизерный отрезок вечности. Его наручные часы отмеряли крупицы вечности, а вечность от этого не становилась короче. И ему вдруг стало обидно: почему человек, способный почувствовать и осознать вечность, не способен ее прожить?

Чердачное окно распахнулось, и оттуда неуклюже выбрался генерал Лагутин — как был, в чем вернулся со службы, в том и выбрался, только пиджак и галстук снял. Все-таки голуби для него были не просто домашней птицей наподобие кур, которую только и надо, что регулярно кормить да послеживать, чтобы не подцепила какую-нибудь заразу вроде птичьего гриппа.

Это было очень хорошо. И, между прочим, служило лишним подтверждением старой, как мир, истины: сантименты до добра не доводят.

А Петру Васильевичу, если честно, было не до сантиментов, и на крышу он в этот раз полез вовсе не за лекарством для души и не в поисках какой-то там отдушины, а просто чтобы хоть на время отвлечься от мыслей заботой если не о голубях, то, как минимум, о том, чтобы по рассеянности не сверзиться с узкого дощатого настила.

…Они сидят за кулисами и дергают за ниточки, сказал генерал Потапчук. Дергают старательно, без улыбки, не потехи ради, а для достижения поставленной цели. А мы послушно танцуем под их дудку, теша себя иллюзией самостоятельности и свободы выбора. А свободы нет, даже относительной, даже в той своеобразной форме, к которой мы привыкли.

Погоди, сказал ему Петр Васильевич. Это все беллетристика. Я, лично, сказал бы, что это бред сивой кобылы, но будем считать это моим личным мнением и рассмотрим твою гипотезу всерьез — настолько, насколько вообще возможно воспринимать всерьез подобные гипотезы.

«Версии», — поправил Потапчук.

«Нет, гипотезы, — возразил Лагутин. — Причем сугубо умозрительные и ничем, кроме твоих же слов, не подтвержденные. Но, если на минутку предположить, что твоя гипотеза верна, встает вопрос: зачем ты рассказываешь все это мне? Зачем ты вообще это кому-то рассказываешь, раз у них повсюду глаза и уши? Откуда тебе знать, что я не один из них?» — «Умом не вышел, как и я, — без улыбки ответил Федор Филиппович. — Например, бессмысленный, с какой стороны ни глянь, приказ о ликвидации Шиханцова мне отдал ты — лично, официально, в своем служебном кабинете. Они так не работают, Петр Васильевич, прямое общение с исполнителем — не их метод. Вот скажи, пожалуйста, кто надоумил тебя отдать этот приказ? На тебя надавили?» — «Никоим образом, — честно ответил Лагутин. — Просто как-то вдруг стало понятно, что иного выбора нет. Это, что называется, носилось в воздухе». — «Допустим, — с сомнением согласился Федор Филиппович. — Допустим, носилось. И допустим, что руководитель твоего калибра принял ответственное решение, основываясь на чем-то, что где-то там носилось. Или витало. Но теперь-то ты видишь, что выбор был, и что выбрал ты худшее из всех возможных решений. Да ты это и тогда отлично понимал — опять же, как и я. Понимал, но сделал то, чего они от тебя хотели. Давай, скажи, что это не так!»