потеряю, после смерти мужа мне придёться остаться служанкой. Никогда! Никогда! Я не создана для подчинения, не смогу лгать. Я должна получить теперь любовь Августа, послушание Августа, а та женщина, этот ребёнок у меня его может отобрать. Я предпочитаю всё, только не это; предпочитаю, чтобы она умерла! – прибавила она, понижая голос.

Гамрат ничего не отвечал, но не дал знака согласия. Слушал холодный и уставший. Бона не переставала говорить.

– У императора, – продолжала она дальше, – слишком много дел в империи, чтобы он слишком старался узнать, что у нас делается. Тайные письма от неё мы не пропустим. Хуже будет с отцом, он ближе, а от него зависит судьба Изабеллы. А! Не хватало мне того, чтобы дело одного ребёнка было в противоречии с судьбой другого! Спасая Изабеллу и её ребёнка, я потеряла бы Августа. Нет, нет!

– На нашей стороне Турция, – сказал Гамрат, – возможно, мы добьёмся поддержки короля Франции. Всё-таки нехристь с нами. Нам тычут этим в глаза, что с ним тайно сносимся.

Королева возмутилась этому упрёку.

– Только глупые люди могут злиться на меня за это! – выкрикнула она. – В политике нет ни христиан, ни иноверцев, есть только союзники и враги!

Казалось, Гамрат был того же мнения, потому что не отрицал.

– На этих днях я ожидаю грека, которого они мне обещали прислать, – прибавила королева. – Подкуплю его, чтобы они встали на сторону Изабеллы и не дали вырвать у себя Венгрию. Выехал, или нет француз с моими письмами в Париж?

Архиепископ покачал головой.

– Было невозможно его отправить, – сказал он тихо. – Содержание писем нужно хорошенько взвесить.

– Но как раз теперь, – прибавила королева, – среди этой проклятой свадебной кутерьмы легче всего незаметно его отправить. Подумайте об этом.

– Турниры и развлечения продляться ещё несколько дней, – ответил Гамрат. – Время у нас есть. Старого короля это, похоже, развлекает.

– Его? – рассмеялась Бона. – Он ужасно устал, но делает это для ненавистной той немки. Думает, что этим великолепием закроет глаза ей, дабы не заметила, как её тут все ненавидят.

– В конце концов это когда-нибудь закончится, – прервал Гамрат. – Князья Прусский и Лигницкий долго сидеть не будут. Постепенно разъедутся, мы останемся одни.

Королева задумалась. Гамрат дал ей немного успокоиться и, заметив, что она притихла, сказал:

– Милостивая пани, вам нужно вернуться к прежнему порядку, к видимому равнодушию, к холодности. Многих вещей не видеть, не слышать и не понимать.

– Да, я вспылила, – ответила королева, – признаю это, но я уже не могла выдержать, так долго вынужденная скрывать в себе то впечатление, которое появление Елизаветы довело до вспышки.

– Успокойте старого короля! – добавил Гамрат. – Из того, что ваша милость сюда с собой принесли, делаю вывод, что буря, должно быть, была приличной, а расставание без примирения.

Бона передёрнула плечами.

– Когда захочу, – сказала она, – одним кивком его успокою. Старику нужен отдых, поддастся.

– И с этим будет лучше, – сказал, вставая, архиепископ. – Наступательным боем тут ничего не сделаем, но только коварным.

Он улыбнулся, королева подала ему руку.

– Не оставляйте меня, – добросила она быстро. – Ты, Кмета, Опалинский, я рассчитываю на вас. Опалинский сейчас много может. Станет на страже молодой королевы, не должен отступить от неё ни на шаг, ни с Августа, ни с неё не спускать глаз.

– Вы можете рассчитывать на Опалинского, ваша милость, – сказал Гамрат, – а он хорошо понимает положение.

– Повторите ему, что он может рассчитывать на мою благодарность. Завтра утром хочу с ним увидиться.

– Эта ночь, эта ночь, – прошептала Бона, вставая, – а Августа не могу отсюда вырвать.

Чуть только дверь за Гамратом закрылась, когда в другой двери показалось трупное, страшное лицо монашки Марины, этой служанки королевы, которая как тень стояла везде и всегда при ней и за ней, когда никого не было, когда всё было закрыто и никакие людские глаза и уши не могли влезть.

Когда все слуги уходили, когда все замки опускались, когда Бона оставалась одна, Марина должна была стоять рядом с ней. Она шла так, что её было не слышно, и однако королева знала, что она за ней. Она кивнула в сторону шкафа, Марина неспешным шагом направилась к нему, достала шкатулку, принесла её и поставила на стол перед Боной.

Королева, нахмурив брови, медленно взяла ключики из мешочка у пояса, отворила замок и беспокойным взглядом стала разглядывать лежащие в ней драгоценности. В глубине светились, блестели, мерцали разноцветные дорогие камни, кровавые рубины, изумруды и сапфиры, опоясанные бриллиантами; дрожащей рукой схватила Бона два или три ожерелья, которые по очереди бросила назад; наконец она достала ожерелье, похожее на одно из тех, которые утром подарили Елизавете. Оно, верно, происходило из приданого королевы, потому что с одной стороны стоял эмалированный герб Сфорца – та змея, пожирающая ребёнка, – но ювелир по ошибке, вместо ребёнка, в пасть дракона бросил горящее пламя.

Бона внимательно посмотрела на драгоценность, точно хотела оценить её стоимость, и, взяв в руку, закрыла шкатулку, которую Марина отнесла на место.

Она прошла несколько шагов, а служанка, которая так отлично умела отгадывать каждую её мысль, не нуждалась в указании насчёт того, что ей делать. Взяла в руки свечу и шла, опережая пани.

В коридорах царила тишина, а снизу только от слуг и двора, который ещё не удалился на ночь, доходили глухие голоса. Бона долго шла за Мариной, а когда та остановилась у двери и открыла её, оказалась в комнате Дземмы.

Слабый свет стоявшей в углу лампы оставлял комнату в полумраке. Никого видно не было, только какой-то приглушённый стон дошёл до ушей Боны.

Дземма с растрёпанными волосами лежала на полу с лицом на ковре… ничего не видела, не слышала входящую.

Королева остановилась над ней, долго рассматривая, прежде чем итальянка, открыв глаза, увидела и узнала её. Она медленно поднялась, но боль, которая бросила бессознательную на пол, забрала силы, она встать не могла. А что для неё значили королева и все на свете королевства, когда тот единственный, что был для неё миром, бросил её, стал ей неверным? Ревность затмила её сознание – она всматривалась в Бону, не говоря ни слова, как бы спрашивала взором, чего она от неё хотет.

– Дземма, что с тобой? – тихо произнесла королева, смягчая голос, в котором звучал утренний гнев и возмущение. – Что с тобой, poverina? Поднемись, я пришла тебя утешить, дитя моё. Я страдаю так же, как ты. И у меня его отобрали, но это не продлится долго, он будет нашим и не позволим его выхватить.

Дземма со стоном поднялась. Она стыдилась