Бабушка таскалась за ним по пятам. Легла бы наконец спать и избавила от своего присутствия — так нет, под ногами путаться надо. Хорошо хоть, понимала, что лезть с глупыми вопросами сейчас не следует — рявкнут. Артём еле сдерживался, чтобы не сделать этого, и бегал то в одну комнату, то в другую, но всё никак не мог найти себе места. Или хотя бы чего-то, что натолкнёт его на мысль о том, как её вернуть. Он скакал взглядом с вещи на вещь и вдруг увидел стоящую на полке фигурку рыцаря. Новогоднюю ёлку они уже разобрали, но его решили оставить.

В горле всё сжалось, и фигурку захотелось расколотить. Чтобы не видеть. Не вспоминать. Не чувствовать.

Снова удар. Ну и вали к своей матери. Артём в секунду выскочил наружу, оставив за дверью бабушкино ох. Вот бы на пороге стояла Мира. Решили бы всё прямо сейчас — раз и навсегда. Но её не было.

Совсем темно, а свет на улице так и не включили, гады. Ещё и Кузьмин со своим фонарём на пороге ошивался, выискивал что-то. Артём выбрел со двора будто бы просто так, приблизился к калитке Кузьминых и шатнул рукой хлипкий заборчик.

— Мою не видели? — Он чуть смягчил голос.

Кузьмин спустился с крыльца и приостановился напротив.

— Дык вроде ж дома уже. А тебе чего?

Нечего было ответить. Сосед подошёл к своему гаражу — тот показался Артёму необычно пустым — и со скрежетом прикрыл двери. А потом обернулся и стрельнул неприветливым взглядом, давая понять, что разговор закончен.

Ну и чёрт с ним, с этим Кузьминым. Но Валя-то его где шляется? В этом году перестала брать ночные смены, и вот сегодня — ага, сегодня — взяла и решила куда-то смотаться.

И опять руки привычным движением достали из кармана пуховика телефон. Везде, где можно, Артём уже был в чёрном списке. А при попытке позвонить тётка по ту сторону в который раз прописклявила:

«Абонент временно недоступен. Перезвоните позже. The subscriber is not available now. Please call back later», — но потом вроде как на всякий случай предложила оставить сообщение на автоответчик.

Хорошо, давай попробуем то, что ты мне там предлагаешь. Нельзя просто так взять и разрешить себе остаться ни с чем.

Бабушка, как это и бывало ещё при жизни мамы, сделала вид, что ничего не случилось, и стала готовить напоказ. Как будто едой можно было что-то исправить. Заткнуть ей эту чёрную дыру внутри, которая требовала далеко не физической пищи. Она требовала человека.

Человека, который оставался бы с ним, что бы ни произошло и как бы он ни ошибся. С которым можно было бы всё друг другу простить и продолжать учиться жить без боли.

Запах котлет вызывал только тошноту, и даже хорошо, что в его комнате было распахнуто окно и гулял ветер. Артём разделся, вернулся в свою комнату, взял с полки розовый фотоальбом с глупыми блестящими сердечками и присел с ним на кровать. Из-под обложки смотрела на него мама с ним самим, годовалым, на руках. В его глазах ничего не выдавало того, что составляло его жизнь теперь, а вот в мамином взгляде чувствовалась горечь. Такая же, с какой на неё сейчас смотрел и он сам — с гораздо более сильной, чем ещё чуть меньше года назад.

«Прости меня. Прости. Если сможешь», — зашептал Артём.

Она уже не могла и потому ничего не ответила.

24

2015-й, дневник Миры

Я не знала, что так по-настоящему бывает и это может произойти со мной. И тем более что это произойдёт именно тогда, накануне моего девятнадцатилетия.

А ведь мы готовились. Я понемногу перевозила вещи к Таше — у неё для них было много места, и, казалось, она даже повеселела и прекратила говорить о том, чтобы подселить к себе соседку. Последним я перевезла к ней прежний дневник, который теперь так рада была бы держать в руках, да не могу.

Те две тысячи с карты я тоже перевела ей в тот день, ведь Артём и не говорил ничего о том, что хочет отпраздновать мой день рождения.

Кажется, нельзя так говорить, но… мне даже повезло, что это произошло именно тогда и именно так.

И повезло, что я не выронила телефон.

Сколько лет подряд нужно выдыхать, чтобы выдохнуть всё это?

Мира сама не помнила того, как снова оказалась на улице. Ноги в тапках сразу же промокли. Совсем стемнело, но фонари почему-то пока не включились. Да и к чертям, — пронеслось в голове, пока она набирала скорость.

— Эй! — у своей калитки, светя вокруг фонарём-прожектором, приткнулся вечно лохматый сосед с рукавом, заправленным в карман. — Э-эй!

Этот ещё будет задерживать. Только и делал, что взглядом косился, когда её… её…

— Да стой ты, господи прости. Куда несёшься-то, голая и босая-то по снегу?

Домашняя кофта чуть не треснула у плеча — как будто зацепилась чем-то. Оглянувшись, Мира увидела, что фонарь стоит уже на заборе, и это сосед дёрнул её, чтобы остановить, но чуть сам не потерял равновесие.

— Куда-куда?! Отсюда!

Он вздохнул, и в его глазах мелькнуло то, что Мира долго потом не могла описать.

— Артём? Ах, да ты вся краснищая и в грязи…

Внутри что-то треснуло. От слёз последние блики света размазались, и всё слилось в густую тёмно-бордовую кашу.

— Так, а ну пойдём. Меня дядь Серёжа зовут. — Он, судя по всему, завёл Миру к себе во двор и прикрыл калитку. — Да пойдём ты, сядешь, успокоишься, обмозгуешь. Боты тебе найдём и накинуть что-нить.

Мира чуть было подалась к дому, но первого несмелого порыва не хватило. А вдруг?.. Щекам стало ещё мокрее и горячее.

— Шустрей соображай, пока этот не вышел по твою душу. Стоишь как столб. Давай-давай, у Валентины сегодня плов.