Если бы Дайм мог с ней связаться! Любым способом! Но — нет. Зеркало показывало любую местность, любого человека, но только не Риль Суардис! Дайм пытался застать Шу в другом месте, но ему до сих пор ни разу это не удалось. То ли невезение, то ли напутствие Алого: поговори с ней при личной встрече. Пожелания Драконов, они не просто пожелания…

На письма Шуалейда тоже не отвечала. Хотелось бы думать, что они до нее не добирались, что все двадцать птиц потерялись в дороге, были сбиты охотниками или съедены хищниками. Даже степной орлан с размахом крыльев в семь локтей, пойманный и зачарованный на восточной окраине степей Тмерла-хен.

Иногда, чтобы не сойти с ума, стоит верить в лучшее и плевать на логику.

С Герашаном было все то же самое. Ни зеркальной связи, ни ответных писем.

Потеряв надежду на ответ, Дайм решился даже связаться с Бастерхази, ведь прозеркалить ему вышло даже из Хмирны.

Это было огромной ошибкой.

Вообще вспоминать о нем было ошибкой.

Дайм совершенно не был готов к той боли, которая на него обрушилась.

Все то, что он испытал на эшафоте, когда кнут рвал его плоть, лишая дара вместе с кровью. Все то отчаяние, тот страх и беспомощность — только в концентрированном, выдержанном виде. Экстракт. Настоянный на предательстве и, чтобы было самым невыносимым — на мучительно-сладком, сумасшедшем удовольствии, в которое превращал его боль темный шер Бастерхази.

Одна лишь мысль о темном шере вызывала всю гамму чувств. А чтобы мало не показалось, тут же вылезали стигматы. Сорок шесть рваных ран от кнута.

Поэтому Дайм запретил себе даже намек на мысль: поговорить с Бастерхази.

И поэтому он никогда, никогда не вспоминал, что же видел во сне. С кем ему было хорошо. С кем его душа пела, и мир казался прекрасным и совершенным, и даже самый пасмурный день сиял…

Никогда раньше Дайм не испытывал такого настойчивого желания уснуть пораньше и проснуться попозже. Глупо, конечно. Бегство в грезы никогда и никого не делало счастливым по-настоящему. Но искушение, Хиссово искушение, манящее то сине-лиловыми всполохами грозы, то ало-золотыми языками пламени, всегда было где-то рядом. Только руку протяни.

И чем больше хотелось уснуть и не просыпаться, тем упорнее Дайм заставлял себя вытаскивать крупицы болезненных воспоминаний, рассматривать их, принимать как есть — и лишать силы. А заодно восстанавливать аналитическую память о темном шере. Буквально латать дыры в собственном разуме. Есть плюсы в том, чтобы быть дипломированным менталистом. А уж как Дайм был благодарен шеру Майнеру, у которого четыре года проходил углубленный спецкурс психокоррекции! Применять все это на себе было несравненно сложнее, чем на ком-то другом, но главное, что получалось. Сейчас уже Дайм мог думать о Бастерхази минуту с четвертью, прежде чем в глазах потемнеет от боли.

Вот и сейчас — он даже произнес его имя. Вслух.

— Роне, — шепнул Дайм в звездное небо, и теплый ветер, пахнущий лавандой и совсем чуть раскаленным металлом и дымом, шепнул в ответ:

«Мой светлый шер».

Минута. Все, хватит. Минута почти удовольствия. Может быть, ее хватит, чтобы написать темному шеру и отправить письмо?

Дайм расслабился, пропуская волну боли через себя, и пропел умну отрешения:

— Ум-м-м насон-н-н-н…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Скручивающая мышцы и нервы судорога отступила. Недалеко и ненадолго, но это неважно. Завтра он будет в Метрополии. И либо все его проблемы и метания закончатся вместе с жизнью, либо он найдет шера Майнера и выпросит хотя бы один сеанс психокоррекции. Пусть не вылечить боль, но хотя бы облегчить.

Иногда достаточно просто надежды.

Иногда надежда — это на самом деле все, что нужно, чтобы жить.

Рональд шер Бастерхази

Звездное небо отражалось в озере, и казалось, что они где-то посреди звезд.

Роне, Дайм и тишина.

Спокойное, уютное молчание. Тепло дружеского плеча рядом. Едва слышное дыхание. Биение двух сердец в такт.

Счастье.

Как мало, оказывается, для него нужно.

Просто сидеть вот так вдвоем, смотреть на зеленую комету, волочащую за собой мохнатый мерцающий хвост. И знать, что все будет хорошо. Для них двоих — будет. Когда-нибудь. Где-нибудь. На самом деле неважно, где и когда, потому что на самом деле это везде и всегда. С ним. С ними обоими. В сердце и дыхании, в каждом взгляде на небо, в каждом слове, в каждой улыбке…

Прав был Дайм. Бездны — нет, если она на двоих. И смерти нет, только недолгая пауза перед новой встречей.

Даже не так важно, что встреча эта во сне. Вот как сейчас. И неважно, что утром оба забудут, о чем молчали сейчас. Потому что завтра будет новый сон. Почти новая жизнь. И можно будет снова промолчать:

«Мой свет, я люблю тебя».

Можно будет не услышать в ответ слов:

«И я люблю тебя, мой темный шер».

«Ты же знаешь, я жду тебя. Дождусь тебя. Где угодно, когда угодно. Ты же знаешь, если ты позовешь, я приду. Хоть на обратную сторону Тверди».

«Я знаю, Роне. И ты знаешь, что я уже с тобой. Всегда. Даже когда на другом конце Тверди».

Ни к чему говорить это вслух. Достаточно просто сидеть рядом и смотреть на падающие звезды — как они срываются и летят вниз, рассыпая искры, а звезды внизу, в озере — несутся вверх, им навстречу. И в миг, когда они встречаются, вся озерная долина озаряется неправдоподобно ярким, без теней, светом. Таким, что можно различить каждый волосок на коже, каждую морщинку, каждую золотую крапинку в колдовских бирюзовых глазах…

«Это тебе, мой свет». — Роне протягивает в ладони упавшую звезду. Она алая, и голубая, и фиолетовая, и золотая, как истинная любовь. Она бьется и трепещет, как пойманная рыбка, и звенит — нежно, хрустально.

А в ладонях Дайма откликается таким же хрустальным звоном другая звезда: бирюза и перламутр, сирень и золото, волшебное золото. И если соединить ладони, дать звездам коснуться друг друга…

Взрыв.

Свет.

Счастье.

И долго-долго над горным озером тают отблески небесного сияния: алые и бирюзовые, ониксовые и перламутровые, лазурные и лавандовые. Тают вместе с прозрачной мелодией, парящей над пустым причалом.

«Мой свет».

«Моя тьма».

«Мое сердце».

И где-то на разных концах Тверди просыпаются два шера, темный и светлый. Смотрят на звезды и улыбаются волшебному сну, не помня, где и с кем были, и почему там, где должно быть одно сердце — бьются два. В такт. Вместе.