Вдруг Рульфо понял.

– Прежняя Сага родила ребенка… – прошептал он. – Поэтому вы ее и изгнали, так? Это и есть ее вина. А Акелос ей помогала…

Ребенок. Фрагменты головоломки начинали складываться. Ракель. Татуировка.

Сесар умолк и застыл, глядя на Рульфо, со своими накрашенными и искривленными губами. В уголках его рта пена выступила.

– И ты ничего больше не хочешь мне сказать? – пробормотал он.

– Да нет, есть у меня еще кое-что. – Рульфо глубоко вздохнул. – Сними ты наконец эту маску, шут гороховый! Ты ни капли не похож на Сесара.

И вдруг, причем так быстро, что мозг его едва успел отметить что-либо, кроме взмаха ресниц, Рульфо вдруг увидел, что вместо Сесара перед ним стоит толстая женщина, которая встречала его, – с тем же театральным макияжем и в очках, в том же джемпере и той же юбке. Глаза ее горели мрачным огнем, пронзая тьму.

– Осел!.. Упрямый и неотесанный осел! Я еще не закончила!.. Бросить кабальеро посреди беседы – это плохо, но бросить даму – еще хуже!.. А я – сразу оба!.. Хуже не бывает!..

– Мне очень жаль, сеньора.

Рульфо уже разработал план действий, и это превращение не застало его врасплох. Он плеснул остатки шампанского в лицо женщине и набросился на нее, схватив за горло…

Но в этот момент прошелестел тихий и резвый червячок мягких французских слов, выскальзывающих из накрашенных губ. И тут же боль, какую он никогда раньше не испытывал – острая, как грань кристалла, сверкнувшая как молния, пронзила его желудок, вынудив его упасть на колени на мягкий газон, не дав даже возможности вскрикнуть.

– Бодлер[50], – донесся до него издалека голос женщины. – Первый стих «Альбатроса».

Этот укол боли ушел так же внезапно, как и появился, и Рульфо подумал – даже был уверен, – что если эта боль повторится, то он умрет.

Но она повторилась. И не один, а два и даже три раза.

И поднималась все выше. Начала свое восхождение по пищеводу, обжигая по пути с такой силой, что эхо отдавалось в голову и в ноги, отзывалось в корнях зубов и в коленях, под лобной костью и в затылке, высекая искры из глаз.

Он катался по траве и стонал. Ни разу до тех пор не доводилось ему с такой непреложной ясностью чувствовать приближение смерти. Поры в коже расширились, и из них ручьями лил пот. Но на самом деле еще больше, чем боль, пугало его другое.

А именно ужасающее ощущение,

что нечто живое

карабкается по его пищеварительному тракту.

Он попытался выблевать его, но ничего не вышло.

– Вам известен этот стих, кабальеро?.. Создан в одна тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, на острове Маврикий, источник вдохновения – сестра Венефиция… Будучи прочитан так, как я только что его продекламировала, производит такой забавный эффект, но если бы я прочла его бустрофедоном – слева направо и наоборот, вот бы мы тогда посмеялись!.. Вы слушаете меня, кабальеро? Вам уже следовало бы знать, как я ненавижу, когда меня не слушают!..

Рульфо почувствовал пинок, но почти не обратил на него внимания. Что-то более серьезное полностью захватило его. Нечто, вызывавшее спазмы резкой боли, двигалось по его горлу. Он не мог дышать. Горло было блокировано. На секунду он решил, что задохнется. Спустя еще одну сводящую с ума секунду он ощутил какой-то жесткий шар на языке, сопровождаемый горьким вкусом желчи и волной боли, на этот раз – в области мягкого нёба. И сразу же стало понятно, что это было – крупное животное. Он изверг его, открыв рот, насколько это было возможно.

Черный скорпион, нелепо огромный, выпал пузом кверху, перевернулся и пошел своей дорогой, затерявшись в траве. Сплюнув еще несколько раз и вызвав рвоту, Рульфо почувствовал себя лучше. У него все еще болели места укусов, но он заставлял себя думать, что все, что с ним было, – не более чем галлюцинация. Он повторял себе еще и еще раз, что совершенно невозможно, чтобы такая скотина прошлась по его пищеварительному тракту.

Туфля на высоком каблуке притопывала перед его носом.

– Я сгораю от нетерпения быть выслушанной. Требую реализации моего права быть выслушанной.

Он поднял голову. Целая гора, образуемая бюстом и юбками, склонялась над ним, охваченная негодованием, козлиная голова моталась на мощной шее.

– Первое: не пытайтесь повторить свою попытку. Второе, гораздо более важное: слушайте меня с неизменным вниманием, со страстью, с наслаждением… – Вдруг лицо женщины расплылось в улыбке. Ярко-красные губы, покрытые толстым слоем помады, расползлись до ушей. – Бодлер говорил, что однажды, выпив водки, он почувствовал, что по его внутренностям гуляет скорпион. Так, значит, это было правдой!.. – Колокольчиком зазвенел смех. – Не желаете ли опереться о мою руку?.. Какой вы бледный!.. Может, глоток пунша?.. Желаете?.. Пойдемте же…

Покачиваясь, Рульфо поднялся на ноги, опираясь на мощную волосатую руку. И они направились обратно к дому по другой дорожке.

– Полагаю, что вы сказали нам правду, – сообщила женщина, продвигаясь вперед быстрыми шажками и волоча за собой Рульфо. – Даже более того: я уверена, что вы сказали правду. Теперь нам следует допросить эту королеву проституток. Мне очень любопытно, что она нам скажет…

Сквозь застившие зрение облака боли Рульфо разглядел место, куда они направлялись, – небольшую беседку на полянке, освещенную изнутри канделябрами, пространство которой было укрыто от любопытных глаз металлическими аркадами, увитыми плющом. Цветочные гирлянды украшали потолок. В воздухе вокруг плясали мотыльки.

В самом центре стояла Ракель.

Бабочки летят ей прямо в глаза, садятся на лицо, на волосы. Она могла бы спугнуть их, тряхнув головой, но этого не делает. Руки ее связаны за спиной гирляндой цветов, состоящей в основном из ноготков и анютиных глазок. Хотя эти путы весьма и весьма непрочны, строка Верлена[51] обездвижила ее руки – она не может пошевелить и пальцем. Прежде чем привести в беседку, ее раздели, а потом облачили в тунику темно-красного цвета до пят. Распущенные волосы густыми волнами струятся по спине. Она стоит невозмутимая, твердая, храня молчание. Только веки подрагивают, когда крыло бабочки задевает ее длинные ресницы.

«Настал час», – думает она.

Единственное, что ее заботит, – это сын. Она не видела его с тех пор, как Патрисио (хотя это был уже вовсе не Патрисио, теперь она знает) и человек в черных очках нашли их в мотеле. Она осознает, что ребенок – ее ахиллесова пята и что они это используют. Не знает только, готова ли она это вытерпеть. Однако что-то ей подсказывает, что они не решатся причинить ей вред. Теперь, вспомнив все, она знает, что ими было принято решение и что сохранение их союза требует, чтобы это принятое большинством решение неукоснительно исполнялось. Ее сын будет использован, чтобы угрожать ей, чтобы заставить ее говорить, но они не тронут его. Она уверена. Самое главное – выстоять.