– Смотри. – Люк показывает рукой в сторону «Ленивой реки», где надувные круги с пассажирами плывут по движущемуся водному каналу. Она видит их: дедушку Эда в шортах с пальмами и Доун Селесту в бирюзовом слитном купальнике. Их пальцы переплетены, их надувные круги тихонько сталкиваются бортами, продолжая скользить по глади воды.

– О боже, – изумляется Аннабель.

– Она влюблена.

– Правда?

– А он разве нет?

– О, вау. Я думала, все его закидоны, эти перепады настроения – только из-за того, что ему приходится болтаться со мной в этом дурацком фургоне.

– А я сразу догадался – хотя бы по тому, как она все время находит повод упомянуть его имя в разговоре. Мы можем прийти в закусочную поесть бургеры, и она непременно скажет: «Эд любит бургеры».

– Что, серьезно?

– Ты как будто в шоке.

– Просто, наверное, странно думать о нем как об объекте романтического интереса.

– Не знаю…

– Сам посуди. Вон, смотри.

Дедушка Эд замечает их и машет рукой. Бледная кожа у него под мышкой болтается как флаг.

– Йо-ху-у-у! – кричит он, как будто вот-вот сиганет с водопада.

– Ага. Понимаю, к чему ты клонишь.

Доун Селеста тоже машет им. Как и ее дряблая кожа под мышкой. Бабуля посылает им воздушный поцелуй. Ее купальник – словно изумрудно-голубой всплеск батика.

– Они счастливы, – говорит Аннабель. Счастье кажется чудом. Счастье кажется чем-то, что можно праздновать бесконечно.

– Надеюсь, они не совершат ничего такого, что сделает нас родственниками, – ухмыляется Люк.

Он бросает на нее взгляд, который она не может прочитать, а потом берет ее за руку, переплетая их пальцы, следуя примеру дедушки Эда и Доун Селесты.

– Нас ждет «Тайфун ужаса», – говорит он и тянет ее вперед.

* * *

– Он ей что-то вручает.

– Только не говори мне, что это коробочка с кольцом.

– Нет, это не коробка. Что-то круглое? Не могу сказать.

– У меня с глазами беда. Думаю, нужны очки, – говорит Аннабель.

Они вчетвером только что отужинали в ресторане отеля, и Люк с Аннабель со второго этажа шпионят за дедушкой Эдом и Доун Селестой, которые сидят в лобби. Им якобы нужна еще минутка. Они просто хотят пожелать друг другу спокойной ночи. Люк и Аннабель присаживаются на корточки. Трудно что-либо разглядеть за огромной пальмой.

– Какая-то маленькая вещица из дерева.

– Из дерева? С чего вдруг он будет дарить ей деревяшку?

– Он кладет это ей в руку.

– О боже, какие мы ужасные.

– Они обнимаются. Она вытирает слезы. О боже, не смотри. Старики целуются.

– Меня может вырвать моим гуакамоле[110].

– Она разглядывает вещицу и восхищается. Точно, это из дерева.

– Стой, стой, стой! О боже! Я знаю, что это! Я знаю! Он это сам вырезал! Чуть без большого пальца не остался. Я еще решила тогда, что это енотова какашка!

– Енотова какашка любви, – острит Люк.

Они лопаются от смеха. И толкают друг друга локтями, призывая не шуметь. Аннабель давится смешком, это лишь раззадоривает Люка, а потом и ее, и все заканчивается тем, что они, сгибаясь пополам, тихо хихикают, держась за животы.

– Подожди… – Он задыхается. – Подожди, подожди. – Он смотрит на нее круглыми от изумления глазами. Это вызывает у нее новый приступ хохота.

– Что? – спрашивает она.

– Ты должна увидеть это сама.

– Видел бы ты себя.

Они уже на пределе, потому что сил нет сдерживать смех, и это совсем не смешно.

– Я знаю, что это за какашка! – говорит он.

– В смысле?

– Это птица.

– Птица? Что еще за птица?

– Только не убивай гонца за плохую весть, ладно?

– Что за птица? – строго повторяет она.

– У Мим есть… птица. Голубка. Татуировка. На… э-э-э… пониже поясницы.

– Насколько низко?

– Очень низко.

– О боже.

– Чего только не увидишь, когда живешь вдвоем в кемпере.

– Ты мне это рассказываешь? Но чтобы выстрогать голубку на заднице…

– Для Мим она много значит. Голубка, не задница. Она, скажем так, увидела такую же, когда влюбилась в моего дедушку.

– Понимаю. Теперь я понимаю трогательный смысл голубиной енотовой какашки.

– Это же так мило! Ты не находишь? Голубка-задница-татушка – енотова какашка?

Они снова прыскают. И надрывают животы от беззвучного хохота.

Оба задыхаются.

– Стоп, стоп, стоп, я не могу дышать, – говорит она.

– Хорошо, что у нее там не оказалось русалки. Ему бы понадобилось больше дерева и навыков.

– Мы гадкие. Мы такие ужасные, – говорит она.

– Это ты ужасная. Лично я двумя руками за резные татуировки любви на заднице.

– Мне пора спать. Этот день был…

Она чувствует это. Вина со свистом прорывается внутрь, как вода в пробоины ее корабля. Хочет разрушить корабль и выбросить ее на берег. «Что ты чувствуешь кроме вины?» – спрашивала доктор Манн.

Счастье. Она чувствует себя очень счастливой.

– Этот день был… потрясающий. Я никогда столько не веселилась. Но завтра мне бежать шестнадцать миль.

– Ладно, – вздыхает он. – Тогда спокойной ночи. Спасибо, что сделала волшебными «Мэджик Уотерс»[111].

Заснуть не удается. Начать с того, что мешает кондиционер: она то мерзнет, то ей душно, то слишком шумно. В коридоре трещит льдогенератор. Малышня до сих пор резвится в бассейне, при том, что он должен быть закрыт к десяти часам вечера. И наконец, Люк Мессенджер в аквапарке и их переплетенные пальцы.

И Хищник…

«Прекрати!»

Действительно, довольно. Неужели он так и будет разрушать каждый счастливый момент ее жизни? Может, не навсегда, но надолго, это точно, он будет протискиваться вперед, чтобы она не забывала его или кого-то еще.

Вот и сейчас Хищник трогает ее пальцы под библиотечным столом после того вечера в клубе «Ноймос». Она, в общем-то, не против. Ей нравится таинственность прикосновения, его медлительность и скрытый смысл. Но он не хочет медлительности и не хочет ничего скрывать.