— Это мерзко!

— Как уж есть. — У Кирилла имелось собственное мнение. — И я девушку не осуждаю. Что до Николаши… Если бы и вправду хотел что-то сделать, сделал бы.

Ну да, наверное.

Жанна попыталась представить, что именно можно было бы сделать в подобном случае, но ничего внятного в голову не пришло.

Бороться?

Сдаться?

И если была бы любовь, которая та самая, единственная и на всю жизнь, то разве не устояла бы она перед напором Алиции Виссарионовны? А если не та самая, то, получается, и к лучшему?

Но боль и обида — хороший мотив.

Мог ли он? Не из желания получить наследство, но мести ради… Ладно, Кирилл… Кирилл определенно знал и мог донести о той девушке… и Алла… а Валентина?

Или она тоже знала?

И Николай не стал вычислять виновного, а решил, что виновны все. Но тогда зачем ему топить Жанну? Или она не совсем верно оценила ситуацию. Что, если Николай мстит старухе? Для нее ведь важно передать империю в надежные руки, вот он и убирает потенциальных наследников одного за другим.

Только все равно не получается.

Алла не была наследницей, а ее убили…

И Жанна, стряхнув с тарелки прозрачные капли, сунула ее в сушилку. Не получается у нее раскрыть преступный замысел. И что делать? Ответ очевиден: успокоиться и мыть посуду.

— Я… — Кирилл поднялся, явно смутившись. — Пойду полежу? А то… ночь без сна и…

— Иди.

Кивнул, но покидать кухню не спешил. Стоял в дверях, смотрел, как Жанна с посудой управляется.

— Хочешь, завтра машинку купим? Посудомоечную?

— Хочу, — неожиданно для себя ответила Жанна. И поняла, что действительно хочет и желания этого не стесняется. Скромность скромностью, но должен же быть от нынешнего ее жильца хоть какой-то прок?

— Тогда купим. Завтра. — Он с трудом подавил зевок. — Не ходи без меня никуда.

— Не пойду.

— Жанна, я серьезно. Запрись и… найди себе тут занятие. Не важно, мусор ли вынести, за хлебом… нет, хлеб я купил… к соседке за солью, мукой или просто на чай… не ходи. Потерпи пару дней.

Жанна кивнула: потерпит. Она ведь не дура, она все прекрасно понимает. Этот переезд ничего не изменил. И ее, Жанну, все еще хотят убить.

Соль?

Соседка?

И вправду, потерпят все соседки пару дней… лишь бы этих дней хватило, чтобы вычислить убийцу. И, со вздохом, Жанна принялась за чайник. Не то чтобы он был особенно грязным, скорее уж чистка успокаивала, позволяла скинуть непонятное раздражение, а с ним — и докучливые мысли.

— Предатели будут наказаны! — кричал нищий, потрясая клюкой. — Господь покарает…

Его светлые глаза остановились на Жиле, и лицо нищего исказила кривая усмешка:

— Предатели будут наказаны!

Он вытянул темную руку с корявым, каким-то непомерно длинным пальцем.

— Пшел вон! — Гийом замахнулся плетью, но нищий оказался удивительно ловок и ускользнул от удара. Он прошмыгнул под брюхом коня и, выпрямившись, вновь завопил:

— Предатели! Господь все видит!

Сердце сдавила невидимая рука. Воздух вдруг сделался густым, тягучим. Жиль глотал его, но тот застревал в горле. И огонь загорался в груди.

Горячий.

Покачнулась грязная мостовая, подалась навстречу, и Жиль лишь чудом удержался в седле.

— Что с тобой? — Голос Гийома доносился издалека.

Гийом не знает.

Он слеп и не видит, как медленно опускается серое небо, грозя раздавить. И раздавит, ибо грешен Жиль…

…Он ведь не помог…

…Он спешил на помощь со своим отрядом… и прорвался к Руану… но опоздал.

— Что ты говоришь? — Гийом поддерживал, и цепкие пальцы его, которые Жиль чувствовал через одежду, были холодны, точно у покойника. А он и вправду покойник?

Покойник.

Лицо Гийома вдруг исказилось. Распухло, поплыло, и кожа, сине-зеленая, осклизлая, какая бывает у утопленников, расползлась лохмотьями.

Мертв. И сам Жиль мертв. Он поднес собственные руки к глазам и рассмеялся тому, что руки эти были руками мертвеца.

— Очнись! — Хлесткая пощечина разрушила видение, и Жиль, осознав, что все было лишь мороком, рассмеялся от облегчения. Он смеялся долго, пока Гийом не отвесил другую пощечину. — Да что с тобой, дружище? Перебрал?

Перебрал. Он пил много, силясь утопить в кисловатом вине совесть, но голос ее пробивался и был голосом Жанны.

— Я тебя прощаю.

— За что? — удивился Гийом.

— Она так сказала… еще когда мы не пошли на Париж… сказала, что прощает меня. Она знала, понимаешь?

— Прекрати! — Лицо Гийома сделалось жестким. — Хватит уже…

И Жиль замолчал.

Его молчания хватило на день или на два, которые прошли обыкновенно. В какой-то миг ему даже показалось, что он сумеет жить как прежде, до Жанны.

Почему бы и нет?

Дед умер, и сие было закономерно. Жиль горевал по нему, старику с ядовитым языком, но в то же время мудрому. Катрин была жива и по-прежнему прекрасна. Смиренна. Она молилась целыми днями, а в глазах появилось что-то такое…

— Скажи, — она первой заговорила о Жанне, — она и вправду была святой?

— Что? — Жиль не желал этой беседы, но жене отказать не посмел.

— Я подумала, что если она и вправду была святой… то, быть может… может, она могла бы…

Катрин накрыла ладонями плоский свой живот.

— Если у тебя осталась какая-то вещь… вещи святых творят чудеса.

— Прекрати! — Кажется, он крикнул, чего никогда не делал. Жиль всегда был с женой ласков, памятуя о дедовых наставлениях.

— Пожалуйста, — Катрин не испугалась. — Ты… ты же понимаешь, что я… я…

Она расплакалась.

— Я молчала, когда она… ты был рядом… я надеялась, что на тебя снизойдет благословение… что Господь простит наш невольный грех… я так хотела… мечтала… а ты…

Она сидела на полу, размазывая слезы ладонями.

Некрасивая.

И родная.

— Я просила тебя познакомить нас… и смирилась, когда ты отказал… я подумала, что есть еще время… ты занят войной, а мужчины, которые заняты войной, не думают о женщинах вовсе… а потом… потом стало поздно… и все говорят, что вы ее предали, что прокляты теперь…