сказала: «Никому уже не интересно знать, кем был Элиман. Кроме вас, конечно. И меня – в какой-то степени. Но мне осталось жить не так много. Я теперь стараюсь думать о более легкомысленных вещах. И мне это начинает удаваться – после того, как меня долго преследовал Элиман».

– Преследовал? – удивился я.

– Я отреагировала на это слово точно так же, как ты, Диеган. «Преследовал?» – повторила я. Но Брижит Боллем встала и вышла из гостиной. Через две минуты она вернулась с другой книгой. Это был «Лабиринт бесчеловечности». Я ее сразу узнала. В книгу были вложены два конверта. Боллем села на диван и сказала:

– На самом деле я не знаю, кто из нас кого преследовал. Сейчас вы мне скажете, каково ваше мнение. Через несколько недель после публикации своего расследования я получила письмо из мэрии городской агломерации Сен-Мишель-Шеф-Шеф, к которой относится Тарон. Еще не вскрыв конверт, я поняла, что в нем извещение о смерти Терезы Жакоб. Она скончалась от запущенной пневмонии. Мне вспомнились ее приступы кашля. В письме меня просили забрать вещи покойной, которые она завещала мне. Да, мне. Собственно, по этой причине и было написано письмо. Так что мне пришлось вернуться в Тарон или, точнее, в Сен-Мишель-Шеф-Шеф. Тереза Жакоб оставила мне два небольших конверта. Когда мне передали их в мэрии, я спросила, похоронена ли она на местном кладбище. Мне ответили, что да. Значит, она успела сделать распоряжения. Я отправилась на кладбище и быстро нашла ее могилу: строгое серое надгробие, вокруг комья свежевскопанной земли. Рядом был кенотаф; еще не прочтя выбитую на нем надпись, я поняла, что он поставлен в память о Шарле Элленстейне. В этот момент, как я вам рассказывала, у меня впервые возник вопрос: правду ли мне рассказала Тереза Жакоб? Об Элимане осталось так мало свидетельств, что я изо всех сил вцепилась в то единственное, какое смогла найти. Но Терезы Жакоб не стало, и у меня появились сомнения. Хотя, если честно, сомнениями это можно было назвать с натяжкой. Просто я подумала: надо было задавать больше вопросов, заставить ее разговориться, требовать уточнений. Я вела себя с ней как восторженный ребенок, которому рассказывают чудесную сказку, а не как проницательная и жесткая журналистка, которая стремится пролить свет на давнюю историю. Я долго стояла там, глядя на могилы, и только начавшийся дождь отвлек меня от этого тревожного созерцания. В поезде, по дороге в Париж, я не стала вскрывать конверты, они так и лежали у меня в сумке. Вскрыла я их только дома, вечером, оставшись одна. В первом было письмо, которое Элиман написал Шарлю и Терезе в июле 1940 года и которое Тереза не хотела мне показывать. Я отложила это письмо, чтобы прочесть позже.

Затем я открыла второй конверт. Там была черно-белая фотография. На переднем плане, слева, с самого края, был запечатлен молодой парень, стоящий вполоборота к фотографу; он смотрел вправо. На заднем плане была видна молодая женщина с развевающимися на ветру длинными темными волосами. Женщина смотрела вдаль. Фото было сделано на пляже. Позади плескалось море, не вполне спокойное, с вскипающей на волнах пеной. Слева высилась гряда скал с острыми вершинами. И надо всем этим – пустое, без облаков, небо. По одежде этих двоих легко догадаться, что на пляже холодно. В женщине я узнала Терезу Жакоб. Парнем, как подсказала мне интуиция, был Элиман. Фотографировал их, очевидно, Шарль Элленстейн. Я перевернула фото. На обратной стороне не было ни даты, ни названия места. Фотография могла быть сделана между 1935 и 1938 годами, не раньше и не позже. Я склонялась к мысли, что это было в 1937-м: она создавала впечатление тесных дружеских отношений, даже близости между Элиманом и Терезой, а также между ними и Шарлем, который их снимал. Судя по всему, это происходило в тот период, когда их дружба была прекрасной и чистой, как небо над пляжем. Возможно, тогда Элиман уже тесно общался со свингерами. Возможно, я ошибаюсь. Я долго смотрела на фотографию, не в силах оторвать взгляд от Элимана; я увидела его впервые. Кстати, вот вам одна из причин, почему я считаю себя никудышным интервьюером: когда в 1948 году я беседовала с Терезой Жакоб, мне даже в голову не пришло спросить, есть ли у нее фотография Элимана. Вам не кажется странным, что все эти годы я искала человека, который стал мне как родной, но совершенно забыла, что никогда его не видела, и встреться он мне на улице, я не смогла бы его узнать? И вот я смотрела на его лицо. Это было лицо мужчины, но в нем сохранилось что-то от неукротимой юности. На самом деле я видела только половину лица – на вторую легла тень. То есть я видела один глаз, половину лба, половину носа, часть рта, а остальное приходилось довообразить. Но видимой части было достаточно, чтобы получить представление о его внешности. Я внимательно смотрела на Элимана. Какое странное выражение лица: он улыбается (или гримасничает), но при этом его занимает (или забавляет) некто или нечто, находящееся справа. Он щурится и словно бы собирается что-то сказать – если только Шарль не сфотографировал его ровно в тот момент, когда он успел это произнести. Над правым глазом заметно углубление, которое подчеркивает рисунок его надбровной дуги. Выразительное лицо. А главное, красивое. Красивое, потому что выразительное, красивое, потому что значительное. На самом деле картину оживляет Тереза Жакоб. Это ее гордая осанка, ее развевающиеся волосы, ее взгляд, устремленный к горизонту, придают снимку красоту и таинственность. Я чувствовала упругий ветер. Чувствовала запах моря. Чувствовала холод. А главное, чувствовала, что, едва щелкнет затвор, Элиман повернется к ней, к Терезе, чтобы смотреть на нее и на море. А за объективом я видела Шарля, да, Шарля с его голубыми глазами, которые остаются грустными, даже когда он улыбается, с откинутыми назад белокурыми волосами и сигаретой в зубах, в момент, когда он готовится запечатлеть эту сцену.

– Извините, что перебиваю, Брижит, – сказала я, – вы сохранили это фото?

– Конечно же, я его сохранила, мадемуазель. Оно здесь, в этой книге. Как и пресловутое письмо. Фотография и письмо – в этих конвертах, вложенных в мой старый экземпляр «Лабиринта бесчеловечности». Вы можете взять их с собой.

– Она отдала тебе оба конверта?

– Да.

– Значит, фото и письмо у тебя?

– Одно – да, другое – уже нет.

– Нельзя ли яснее: что у тебя осталось – фотография или письмо?

– Терпение, Диеган. Скоро ты будешь знать все, что знаю я. Так что позволь мне без спешки воспользоваться тем маленьким преимуществом, которое у меня перед тобой еще есть.

– Прекрасно. Так