прессе о «Лабиринте бесчеловечности» и об Элимане, позитивно или негативно, кто нападал на книгу и автора или защищал их, – все, кроме Вайяна (он мирно скончался в 1950-м в возрасте восьмидесяти двух лет) и меня, – были мертвы. Одного, Бобиналя, свел в могилу сердечный приступ, шестеро наложили на себя руки. За этот период об Элимане не было вестей. А в июле 1940-го – 4 июля, в день самоубийства последнего из шестерых, Альбера Максимена, – Элиман появляется снова, с письмом, в котором упоминает о семи грешниках, оставшихся на дне озера, и о двух спасшихся. Возможно, в 1985-м, спустя столько лет, уже не имеет значения, что я думаю по этому поводу. Так, самовнушение старой дамы. И я делюсь им с вами. А что думаете вы?»

– Да, что думаешь ты, Сига? – спросил я.

– Я спросила Боллем: «Вы точно знаете, что это были самоубийства?» – «Я проверила, – ответила она. – Да, это действительно были самоубийства. Я даже составила нечто вроде досье, в котором описывала обстоятельства каждой смерти. Я назвала его «Самоубийства или убийства?». Я дам вам это досье, хотя читать его очень страшно. Делайте с ним что хотите. Можете даже уничтожить. А теперь ответьте на мой вопрос: что об этом думаете вы?» Я сказала, что не знаю, что для полной картины мне не хватает многих элементов и что в отсутствие улик никто не вправе предъявлять обвинение Элиману Мадагу. Я упирала на то, что все это голословные утверждения. А еще я сказала, что эта серия самоубийств, возможно, не что иное, как…

«Простое совпадение? Случайность? Мадемуазель, случайность – это судьба, которая предпочитает остаться незаметной, судьба, которая расписывается невидимыми чернилами. Между этими смертями нет никакой связи, кроме того, что все умершие писали об Элимане. Не думаю, что речь идет о случайности. Буду откровенна: я считаю, что это он их убил. Так я думаю. Убил. Не напрямую, скорее всего. Но я уверена, что он подтолкнул их к самоубийству. Как? Оказывая на них психологическое давление. Вы примете меня за сумасшедшую или решите, что только старая француженка способна такое сказать, но мне все равно: в моем возрасте уже можно говорить что думаешь, не заботясь о том, поверят тебе или нет, будут тебя осуждать или нет. Так вот: я думаю, что Элиман владел черной магией. Я так думала всю жизнь, но дальше мыслей дело не шло. Я боялась, что тоже умру, что мной овладеет тяга к самоубийству, что я каждую ночь буду видеть его в ужасающих кошмарах, которые отнимут у меня желание жить. Я никогда не встречалась с Элиманом. Но я уже говорила вам: не было дня, когда я не ощущала бы его присутствия. Он здесь. Он правда здесь. Совсем близко и так далеко. Мне осталось жить не так много. И теперь я могу высказать все, не боясь смерти. Можете забрать себе фотографию и письмо, делайте с ними что захотите. Мне они больше не нужны. Вы знаете об Элимане практически все, что известно мне. Если я вам чего-то не сказала, значит, виновата моя память. В последнее время она меня подводит.

А теперь, мадемуазель, извините меня, мне приятно ваше общество, но мне пора вздремнуть. Старые дамы нуждаются в отдыхе – со временем вы это узнаете. А я старая дама, притом не совсем здоровая, мне, знаете ли, скоро восемьдесят».

Часть третья

Ночи танго в открытом море

В то время я изучала философию в парижском университете, а чтобы жить, три вечера в неделю танцевала топлес в одном клубе. Аренда комнаты, которую мне оплатила гаитянская поэтесса, истекала в конце 1984 года. Моей стипендии едва хватало на самое необходимое. Надо было найти дополнительный источник дохода. У меня тогда была подружка-однокурсница, девушка с Мартиники по имени Дениза, высокая, красивая, с длинными стройными ногами и красивой попой. Когда тем летом я сказала ей, что мне нужен приработок, она дала мне наводку на клуб, где с недавних пор работала стриптизершей.

– Сейчас там ищут новых девушек. У тебя есть все что надо. Даже больше, чем надо. Платят они неплохо. Увидят твою грудь – с ума сойдут.

Осенью 1984 года я пришла наниматься в этот клуб. Он назывался «Вотрен» и принадлежал супружеской паре лет пятидесяти, Люсьену и Андреа. Они меня взяли, и вечером того же дня состоялось мое первое выступление. Клуб был не самый шикарный, он был рассчитан на клиентуру из среднего класса. Но денег, которые там платили, для студентки было вполне достаточно. С чаевыми иногда получалась очень приличная сумма.

Моим козырем была грудь, я не боялась ее показывать и не боялась реакции, которую вызывала: восхищения, ревности, фантазий, зависти, желания, страха, отвращения. Меня спрашивали, настоящая ли она. Если я в тот момент не была уже голой, я спускала с плеч бретельки лифчика и совала грудь под нос любопытному зрителю или зрительнице, глядя прямо ему или ей в глаза. После чего выдерживала паузу, наполненную немым вопросом длиной в три слова: «Не желаете убедиться?» или: «Ну, что скажете?»

* * *

Из десятка танцовщиц в клубе «Вотрен» чернокожая была я одна. Дениза была светлее. Поэтому ее не считали негритянкой. Или, во всяком случае, не всегда. По ее словам, она как будто постоянно балансировала на грани, скатываясь то на одну, то на другую сторону неумолимой и отнюдь не условной линии, разделяющей два цвета кожи и в зависимости от времени и от ситуации обозначающей грань между раем и адом, красотой и мерзостью, тьмой и светом, ложью и правдой.

В течение недели мы, танцовщицы, сменяли друг друга на четырех помостах с шестом, лишь немного возвышавшихся над толпой посетителей. Мы выходили, раздевались, и начинался танец. Только половина из нас умели или, по крайней мере, пытались танцевать. Остальные извивались, как змеи или как флаги на древках под проливным дождем. Я была из той половины, которая умела танцевать.

Кое-кто из девушек, чтобы заработать побольше, уходил с клиентами на третий этаж, в номера. Я – нет. Глубокой ночью, когда шоу заканчивалось, я пешком шла домой. Иногда я заходила к Хафизу, который, как и его великий тезка из Персии, был поэтом, однако не писал стихов (или не издавал их), а торговал наркотиками. Мы беседовали. Он излагал мне свою жизненную философию, которую можно вкратце изложить так: у реальности нет альтернативы, все, что происходит с человеком, происходит в реальности. Я не была уверена, что понимаю его. А он ничего не объяснял, только улыбался и давал мне дури. Я шла к себе, курила, писала.