В августе 1990 года я явился на занятия первого курса Калифорнийского университета в Беркли. Мне было всего семнадцать, и я предвкушал, как мудрые профессора будут ослеплять меня светом своих знаний и мощью интеллекта. Но первые же студенческие будни жестоко разочаровали. Мало того, что лекции проходили в унылых, безликих аудиториях, куда набивалось до 800 первокурсников, так они еще и предлагались в видеозаписи – что избавляло профессуру от необходимости вещать то же самое с кафедры другому потоку. Все термины произносились отчетливо и сопровождались транскрипцией, чтобы потом ты мог правильно читать их, не показывая носа на занятиях. Очень скоро все это мне не просто наскучило, а начисто отбило охоту к учебе. И первые два курса я по большей части прогуливал, болтаясь с приятелями по Беркли, Окленду и Сан-Франциско. Но при этом учился на тройки-четверки благодаря усиленной зубрежке предэкзаменационными ночами.

В первый же год я решил: чем продолжать эту тягомотину с учебой чисто «для галочки», лучше уж сразу не уделять ей внимания. Что меня по-настоящему увлекало, так это изучение человеческой природы, а университетские занятия ничего такого не предлагали – одну сплошную зубрежку. Недолго думая, я снял комнату-студию за 300 долларов в месяц и устроился охранником в нашу старую добрую кафешку в Беркли. И начал искать… хоть что-нибудь.

Однокурсники, прежде сидевшие со мной на лекциях бок о бок, видя меня в синей униформе охранника, бросали косые взгляды и явно не одобряли. Но меня это не трогало. В те времена мне не было никакого дела, что думают обо мне другие. Работа была непыльная – всего-то по два с половиной часа в обед и вечером, а все остальное время принадлежало мне безраздельно.

Моей «университетской аудиторией» стала знаменитая Телеграф-авеню, соединяющая университетский городок Беркли с Оклендом. Вот где кипела настоящая жизнь. Я увлеченно изучал музыкальные магазины, кафе, рестораны и прочее разнообразие теснящихся по обе ее стороны заведений – торговых, культурных и увеселительных. Но главное – изучал человеческую природу во всем разнообразии ее типажей, ведь кто только ни разгуливает по Телеграф-авеню! Хиппи, байкеры, простые работяги, туристы, университетские профессора, торговки, иммигранты, ребятня с родителями – все они попадали в объектив моего пристального внимания, словно препараты на предметном стекле микроскопа. И все же мне хотелось чего-то большего, вот только я не понимал чего.

Однажды я услышал, что Центральная больница Сан-Франциско набирает волонтеров. Я записался и там-то приобрел свой первый опыт клинической деятельности: смывал потеки крови с каталок. Но эта волонтерская программа предполагала не только обязанности санитаров. Нам время от времени позволялось подключаться к младшему медперсоналу и при необходимости делать искусственный массаж сердца. Такого рода приобщение к реальной помощи больным разожгло во мне неподдельный интерес. Это был способ своими глазами разглядывать нечто, выходящее за пределы сиюминутной суетности жизни, ее неожиданные грани, каких не увидишь, служа вышибалой в студенческой кафешке.

В то время медицина не числилась в топе моих карьерных устремлений. Единственные знакомые мне медики – врачи общей практики, к которым меня водили родители. Но те работали в кабинетах, больше смахивавших на офисы, или в поликлиниках. Занятие, безусловно, важное и нужное, но не вдохновляющее.

Я и правда питал уважение к врачам, ведь они спасают жизни, а помощь людям всегда стояла для меня на первом месте. Вот если бы она еще сопровождалась чем-нибудь волнующим, чтобы захватывало дух! Например, меня привлекали профессии детектива, пожарного или парамедика. Вот это – живое дело, не чета терапевту, который просиживает штаны в кабинете, весь день выписывая рецепты и назначения. Нет, такой скуки я бы не вынес.

Волонтерство в Центральной больнице Сан-Франциско в корне изменило мои представления о медицине. Я видел людей в апогее мучений и беспомощности: кричащих от боли, истекающих кровью, задыхающихся, изломанных в авариях, с остановившимся сердцем, равно как и тех, кто мужественно переносил страдания и жадно цеплялся за жизнь.

Проведя год в своем «творческом» отпуске, однажды вечером я досрочно выполнил свои обязанности: все каталки были отмыты от крови и выстроены по линеечке, – и получил небольшую передышку. Устроился в уголке приемного покоя «травмы», в центре которого медсестры старались реанимировать очередного пациента. Хирург-резидент в ожидании бродила без дела, а потом оперлась о стену невдалеке от меня. Казалось, ее не занимают лихорадочные хлопоты сестер вокруг пациента, и я решился задать ей вопрос.