— Что ты имеешь в виду?

— Она тебе, помнится, советовала не компрометировать себя. С твоей репутацией…

— Ах вот ты о чем! Как л£е не стыдно бить по самому больному?! Мне казалось, ты способен сострадать…

— Интересно, а кто будет сострадать мне?! Мне очень тяжело! Сначала в Заболотске поговорил с родителями, теперь ты с этим пальто…

— О чем ты поговорил с родителями?

— Моя мама работает в той же библиотеке, что и ты со своей бабушкой. Она кое-что мне про тебя рассказала.

— И что же? Говори!

Теперь пришла очередь Андрея сделать паузу.

— Она сказала, что ты — шлюха подвальная. Но я…

На другом конце провода послышались всхлипы, а затем — гудки. Ира повесила трубку. Мирошкин был взбешен, он ходил по квартире, накопившаяся злая энергия искала выхода. Андрей знал, что в столе на кухне у Нины Ивановны стояла початая бутылка водки, молодой человек достал из сушки чашку, налил в нее алкоголь и попытался выпить целиком. Водка была старая, еще советская, из дешевых, застоявшаяся у непьющей Игнатовой на долгие годы. Разом влить в себя все налитое не представлялось возможным — Андрей не преувеличивал своих способностей. Он сделал глоток и почувствовал во рту мерзкий вкус полученной по талонам на излете советской эпохи теплой сивухи. Нет, не хочется. Остатки он слил обратно в бутылку. Оказалось — ушло-то совсем немного. Но в теле и голове появилось ощущение раскрепощения. Он включил телевизор и до глубокой ночи смотрел кабельное телевидение.

Несколько дней Андрей не связывался с Ириной. При воспоминании о самсоновском пакете его душила злость. Все вдруг стало на свои места — рассказ матери, лавровские похождения в компании с Линдой, Самсонов, этот Вадим со своей старухой и ночными приставаниями к Ирине. «Кошка! Шлюшка она, — думал Андрей. — А Вадим говорил, что она и раньше принимала подарки от Самсонова. Неудивительно, что ей так хотелось прижиматься к моему «молодому упругому телу». Тварь какая! С кем я связался?! Ведь все с самого начала знал, а если не знал — догадывался. Тьфу, тьфу, тьфу! Жениться собирался. Хотел отцом стать. Да есть ли у нее там ребенок? Не соврала ли она?» Он принимался вспоминать три месяца их интимной жизни. Когда у нее последний раз были месячные? Достаточно ли с них прошло времени, чтобы она могла хоть что-нибудь почувствовать? Он старался вспомнить числа, в которые, после возни с Лавровой на полу в кухне, затирал на линолеуме кровавые капли. Да ведь, кажется, совсем недавно она говорила, что у нее распухает и болит грудь — верный признак месячных! И секса у них уже неделю не было, а когда он забрался к ней под юбку рукой, то ощутил — там что-то подложено. Выходит, у нее сейчас месячные? Соврала?! Или это все было месяц назад? Он не помнил.

Наступило первое сентября, четверг. Андрей поехал в институт, чтобы приступить к обучению на пятом, последнем курсе. Проходя мимо почтового ящика, он заметил в щели лист бумаги. В ящике были стихи:

«Хоть и порознь в этом мире

Мы с тобою столько лет,

Бродит по твоей квартире

Мой прозрачный силуэт.

Налетает шумно вьюга,

Льдинками в окно звеня.

В новой ласковой подруге

Снова узнаешь меня.

Вновь, обыденно и скучно,

Быстро пролетают дни,

Только слышишь ночью душной

Речи страстные мои».

Имелся постскриптум: «Я точно знаю, что лучшей любовницы, чем я, у тебя никогда не будет». Сердце Мирошкина сжалось. Прощальные стихи! Не могла та гадина, образ которой он рисовал последние дни в своих фантазиях, написать такое. Сколько же он напридумывал о ней, нагородил. «Да ведь у нее будет ребенок! Мой ребенок!» Весь день Андрей провел как в тумане, мимо прошли лекции, он не остался на студенческой пирушке по поводу первого сентября. Домой! Скорее домой, к телефону!

— Издательство «Задруга» добрый день!

— Ира, это я. Прости меня.

Ирина не отвечала.

— Что ты молчишь? Я хочу тебя видеть. Я ужасно соскучился.

— Все я, да я. Ты все-таки удивительный эгоист. Откуда в тебе это? Вроде бы не один сын у родителей.

— Ира, мне плохо без тебя. Давай встретимся завтра. Сегодня мне в фирму надо…

— Ну что ж — давай. Завтра приду с работы — позвоню, — сухо закончила Лаврова.

В назначенный день Андрей ждал, сидя у телефона, несколько часов. Он не мог ни читать, ни смотреть телевизор. Она позвонила только в десять вечера. Раньше бы он высказал претензии — почему так поздно. Теперь кротко согласился встретиться сейчас же. Увидев Ирину, Мирошкин попытался заговорить о любви, своей любви к ней.

— Не надо, Андрюша, ты никого не способен любить. Мне кажется, для тебя окружающие — мусор. Как меня только угораздило связаться с тобой?! Ты наукой собираешься заниматься? Я думаю, у тебя ничего не выйдет! Творческие люди, они способны чувствовать и понимать тех, кто рядом с ними. А ты… Ты, как каменщик, — библиотека — архив, архив — библиотека. Знания будто камни укладываешь.

— И много ты видела таких — творческих, тонко чувствующих?

— Видела. У меня отец такой. Да мало ли! Вот у нас в издательстве работает молодой художник, может быть, немного старше тебя. Вот он весь в творчестве. Целыми днями за компьютером сидит, но и людей вокруг себя видит…

— Ира, я хотел спросить… По поводу беременности.

— А, вот что тебя волнует. Да, я беременна. Уже шесть недель. Что ты теперь собираешься делать?

— Я собираюсь жениться на тебе. Если ты, конечно, по-прежнему не против.

— И родителей не побоишься?

— Нет. Будь что будет.

Ирина с интересом посмотрела на него.

— Вот странно. Я почему-то думала, ты расстроишься, узнав наверняка, а ты, я вижу, рад. Или только вид делаешь? Не напрягайся. Ничего не будет. Я решила сделать аборт.

— Какаборт?! Это же убийство! Ты с ума сошла! Да будут ли у тебя потом дети? Ты ведь говорила, что даже эта беременность — чудо!

— Видишь, как много мы с тобой грехов наделали! Блудодеяние, теперь детоубийство на очереди… Теперь точно перед Богом не оправдаешься. Погубил ты себя. Как говорила моя бабушка: «Коготок увяз — всей птичке пропасть». Дальше будет только хуже. Какие еще осталось заповеди нарушить? Чти родителей, не укради, не лжесвидетельствуй… Так, кажется? Ну а если серьезно — вряд ли что-нибудь получится с ребенком. Я много в последнее время у компьютера работала. Решила освоить получше. Все-таки надо дальше двигаться, не весь же век на телефоне сидеть. Леша — тот художник — со мной занимается. Все это вредно, мне говорили, уроды после такого родятся. Так что лучше уж сразу…

— И когда же?

— Я была у врача. Восьмого.

Андрей не стал с ней спорить. Что он мог предложить? Ни квартиры, ни денег, ничего у него не было. Он почти не спал ночью, весь следующий день болела голова. В больную, в нее лезли всякие мысли. Задумывался Андрей даже о словах Ирины по поводу греховности своего существования. Мирошкин по-прежнему верил в Бога, точнее, став взрослее, не исключал Его существования, ничего не делая для своей веры. Не зная, как приложить Высшее Существо такого рода к своей жизни, ходу мировой истории, к природе, Андрей не старался вникнуть в вопрос, разобраться… Были мысли сходить покреститься, но до реализации этих планов пока не дошло. И все-таки о Боге Андрей иногда вспоминал. «Нет, ни в коем случае с Ириной нельзя расставаться! Я ее окончательно изувечил этим абортом. Надо за нее держаться — она моя судьба», — думал Мирошкин. Ближе к вечеру он позвонил Ирине. Андрей просил прощения, объяснялся в любви. Тон у Лавровой был насмешливый: «Я теперь, Андрюша, решила заниматься сексом только в презервативах. Стопроцентная гарантия! А знаешь, меня так раздувает, я даже думаю: там — двойня». То, как она с ним говорила, не понравилось Андрею: «В конце концов я ведь не один виноват. Видите ли, «не беременеет она»! Если б подумала о себе — я бы пользовался презервативами. Наконец, таблетки могла попринимать!» Ему почему-то пришла в голову мысль, что больше они уже никогда не будут заниматься сексом. Что-то такое показалось… Восьмого он позвонил ей в половине одиннадцатого вечера. Трубку взяла мать.