– Ну, это понятно.

Ее бесило мое спокойствие – в нем чувствовалось психологическое преимущество. Никогда эта женщина не выносила преимущества над собою.

– Но ты – отец моего ребенка! – завизжала она, покрываясь багровыми пятнами. Руки вцепились в волосы – на кухонный пол посыпались шпильки, и неровные пряди волос упали ей на лоб и на плечи. – Ты погубил мою жизнь! Ты просто обязан спасти нас – меня и нашего сына!

– Что же я могу сделать? Скажи, если знаешь.

И тут она успокоилась. Как-то сразу. Очевидно, предложение, которое через секунду сорвалось с ее губ, было хорошо обдуманным:

– Продай квартиру.

– Что?!

– Ты должен продать квартиру! – сказала она даже как-то просительно. – Свою квартиру! Я знаю, недавно ты ее приватизировал. Это все, что у тебя есть. Продай ее! Я смогу отдать долг, а то, что останется, я снова пущу в дело. Теперь я не попадусь. Теперь я ученая.

– Все? – спросил я, когда она замолчала и уставилась на меня, то и дело нервно проводя кончиком языка по губам.

– Да, – ответила она до странности тихо.

– Так слушай. Ничего я не буду продавать. Это совершенно исключено.

– Боишься? – вскочила она с места.

– Нет.

– Жалко?

– Нет.

– Что же тогда?

Я молчал.

– Говори! Говори, ну! Как есть – разом! А! Я и так знаю! Тебе просто на нас наплевать – вот что!

Она готовилась к новой истерике. Но меня это не впечатляло. Насмотрелся за двенадцать лет.

– Пигмей! – выплюнула она и зарыдала.

Я вздохнул и постарался говорить четко и раздельно, хотя заранее знал, что никакие мои доводы ее не убедят.

– Дорогая моя, эта квартира – единственное, что я могу дать моему сыну. И она достанется ему, только ему, в том виде, что и сейчас. Ни за что на свете я не стану рисковать тем, что по праву принадлежит Витальке. Извини, но твоему способу вести дела я не доверяю. Ты опять спустишь все деньги, и на улице останусь не только я – об этом, как я понимаю, ты думаешь меньше всего, – но и мой сын. Этого не будет.

– Ты не понимаешь! Нас убьют, если я не смогу вернуть…

– Вас не убьют. Ты продашь бизнес, продашь магазин, продашь все – и рассчитаешься.

– Да?! А чем же я буду жить?!

– Пойдешь снова работать. Да хоть и обратно, на сукновальную фабрику.

Она кинулась на меня, выставив вперед руки с длинными ногтями, она хотела вцепиться мне в глаза, избить меня, испинать, исплевать, исцарапать – но я перехватил ее руки и выволок, буквально выволок ее в коридор, перетащил через порог и захлопнул дверь, в которую она еще долго стучала руками и ногами, рыдая и выкрикивая грязные, пустые слова. До тех пор, пока кто-то из соседей не пригрозил ей милицией.

Я думал, что Нонна еще не раз будет досаждать мне визитами, но ошибся. Видимо, она здорово обозлилась на меня, сильнее, чем я думал, если решила ничего не говорить мне. Ни о том, какой крови стоило ей рассчитаться со своими кредиторами, ни о том, где и как они с сыном поселятся после того, как вопрос возвращения долга будет закрыт.

Она хотела наказать меня, скрыв их новое место жительства, но она слишком мало знала нашего сына, слишком недооценивала нашу с ним взаимную привязанность. Виталик нередко заходил ко мне после школы – к счастью, ей не пришло в голову забрать ребенка в другую школу! – и пил чай в кухне, поджимая не достающие до пола ноги и с видимым усилием стараясь не смотреть мне в глаза.

– Мама приказала мне не говорить тебе, где мы живем. Я не буду. Мне ее жалко.

– Жалко?

– Понимаешь, она все время плачет. И со всеми ссорится. Ее никто не любит.

Мой бедный ребенок! Ведь его тоже никто не любил – кроме меня.

– А ты любишь маму, сынок?

Он неловко кивал и склонял голову над кружкой. Потом поднимал ее – и некрасивое лицо моего сына озарялось внутренним светом:

– А еще я люблю Лару…

Лара! С некоторых пор это имя возникало в наших разговорах постоянно. Со слов сына я представлял эту девушку – белая, гордая, высокая, недоступная, настоящая Снежная королева! – и второй раз в жизни мое сердце разрывалось от жалости, потому что я не мог не понимать, что мой сын никогда не привлечет ее внимания. Оставалось ждать, когда пройдет и это юношеское увлечение, – другого выхода не было.

Но я ошибся. Юношеское увлечение не проходило – оно переросло в страсть, настоящую, исступленную страсть взрослеющего молодого человека, вдвойне неказистого, потому что он был очень бедно и смешно одет. И достаточно серьезную для того, чтобы в скором времени Виталик не мог думать ни о чем другом.

Я знал это потому, что до поры до времени мой сын был со мной откровенен. Я даже знал о кличке, которую дали ему одноклассники. Лыцарь – какая злобная насмешка! Иезуитская смесь нахальства, издевательства и заведомой безнаказанности!

Примерно в то же время я с болью увидел и понял, что мой сын, единственное, что было у меня дорогого на этой земле, начинает стесняться меня. Он стал реже заходить ко мне и вовсе перестал появляться рядом со мной на улице – там, где прохожие могли видеть его тощего низкорослого отца с уродливо-большой головой. И сравнивать отца и сына и, склонив головы к друг другу, шептаться таким громким шепотом, что он был слышен за несколько шагов: «Ну, понятно, в кого…»

Виталик начал стесняться отца и при этом сгорал от стыда за мать, он стыдился своей ужасающей бедности и умирал от любви к самой красивой девочке в классе – вот с какими итогами мой сын подошел к своему восемнадцатилетию, и один бог знает, что творилось в его душе! Когда он провалил экзамены в институт и мать избила его, выпорола ремнем, как маленького, оставив синие полосы на теле, на руках, которыми он закрывался от ее бешеного напора, – в тот самый день, я думаю, сын мой и решил, что с ним все кончено. Он еще несколько месяцев пытался примириться с этой жизнь, еще барахтался в ней, как щенок, но как ненадолго его хватило!

Не буду говорить вам, как я пережил смерть моего сына. Я ее не пережил. Он и сейчас стоит передо мной – маленький, худенький, и торопит меня, чтобы я поскорее заканчивал это признание, и улыбается мне – да, сейчас он счастлив! – и манит меня за собой.

…Мы с Нонной (она прибежала ко мне наутро после того, как… это случилось, и обняла меня, и целовала мне руки, просила прощения. Мне казалось, она помешалась!) похоронили нашего мальчика вдвоем.

Февральский ветер, поднимая снежную пыль, высвистывал свежевырытую могилу с выступающими острыми краями камней, с налетом измороси на стенках – и сюда, в этот холод, в эту каменистую мерзлую постель предстояло лечь моему ребенку! Священник отказался совершать над самоубийцей церковный обряд, и нанятый за триста рублей горбоносый старик богомольного вида, из тех, что всегда стоят у кладбищенских ворот, листал странички потрепанного молитвенника, бормоча себе под нос посиневшими от холода губами…